Но к вечеру выяснилось иное: расклеенный на стенах приказ румынской комендатуры объявлял о принудительной эвакуации евреев города Хотина – в целях безопасности и в связи с близостью фронта. Всем еврейским семьям снова предписывалось в полном составе прибыть на площадь, имея при себе трехнедельный запас продовольствия.
Стали собираться, с огромным трудом уложив спать младших. Те плохо понимали, что происходит, но гнетущая тревога взрослых отражалась на детских лицах ясно и точно, как в чистых маленьких зеркалах. Малыши ссорились между собой, капризничали и ударялись в рев по каждому поводу и вовсе без повода. В дополнение ко всем бедам у Ривки пропало молоко, и крошечный Хаим-Моше кричал не переставая.
Чемоданов, корзин и сумок почти не осталось: мародеры использовали их, чтобы унести награбленное во время погрома. К счастью, никто не позарился на половики и дорожки; теперь их сложили вдвое и сшили семь больших вьюков – по одному на каждого взрослого и подростка. Из тайников и схронов извлекли припрятанные загодя теплые вещи и ценности. Рейна и Броха, собрав на столе оставшиеся семейные украшения, колечки, сережки, ожерелья, золотые монетки, зашивали их в складки белья, в потайные кармашки, в воротники, в шапки. Брали с собой все, что могло сгодиться в пищу, и все, что могло сгодиться на обмен.
Никто не объяснял им, что нужно делать в подобных случаях; они не изучали науку изгнания ни в школе, ни в университете, никогда не читали соответствующих инструкций и пособий. Но руки этих женщин сами собой совершали все необходимые действия, как будто помнили их от рождения, как будто всегда знали, что рано или поздно придется их совершать. Стежок за стежком – как шажок за шажком на длинном пути вечно бодрствующей памяти, въевшейся в поры, всосанной с молоком матери, плетью и батогом вбитой в спины, в жесткие упрямые выи. Куда приведет он их, этот путь, чем закончится? Когда уже смогут они отдохнуть, остановиться, сбросить с плеч переметную суму?
Вышли утром, навьючив на себя поклажу.
Малыши, чувствуя недоброе, продолжали капризничать; взрослые не обрывали их окриком – просто шагали вперед, погруженные в тяжкие, вязкие мысли, и от этого непривычного равнодушия детям делалось еще страшнее. Старый Ицхок-Лейб тащил под мышкой здоровенный том Талмуда. Перед выходом ему пришлось выбирать между книгой и любимой подушкой, поскольку унести и то и другое не представлялось возможным. После долгих колебаний старик выбрал книгу и теперь раскаивался в своем выборе тем больше, чем дальше они отходили от родного семейного дома. Сколько ему еще осталось читать, и дадут ли? А так было бы куда приклонить голову…
Вокруг них, вместе с ними шли другие; семьи, пары и одиночки людскими каплями стекались в людские ручейки переулков, в речки улиц, в проточные озерца больших перекрестков. Соседи-украинцы стояли в дверях, смотрели из окон, озабоченно переглядывались, переминались с ноги на ногу: в такие моменты главное – не опоздать, не продешевить, первым вбежать в покинутый дом, еще теплый от дыхания его обреченных хозяев. Эти дома грабили уже дважды, но евреи – известные хитрецы, у них всегда что-нибудь где-нибудь да припрятано. Не пропадать же добру, правда? Скорей бы уж… Когда он, наконец, кончится, этот бесконечный поток, эти женщины со скорбно сжатыми ртами, эти поспешающие вприпрыжку бледные дети, эти одышливые старухи и пейсатые старики? Надо же, сколько их: все идут и идут, идут и идут… Вот уж действительно: били-били, да не добили.
Там, где улица впадала в площадь, стоял румынский жандарм и дубинкой указывал, кому куда. Престарелых Ицхока-Лейба, Сару и Хану-Лею разрешили посадить на подводу, а Золмана сразу забрали и увели в сторону, к грузовику, как сказали – на дорожные работы. Он едва успел попрощаться с Рейной и с детьми. За старшего мужчину теперь оставался четырнадцатилетний Йоселе Лазари, сын Энты и Аарона. Семья сгрудилась вокруг телеги со стариками. Ицхок-Лейб открыл было свой фолиант, но читать не смог: буквы отказывались складываться в слова. Что-то мешало – то ли чересчур яркое августовское солнце, то ли страх, душным облаком нависший над площадью. Старик протер слезящиеся глаза и захлопнул книгу: определенно следовало решить в пользу подушки. Куда он теперь приклонит голову на старости лет?
В полдень колонна двинулась к выходу из города. Впереди ехал на лошади румынский офицер, два конных жандарма замыкали шествие, еще двое верховых наблюдали за порядком и подгоняли отстающих. После долгого ожидания на солнцепеке люди были рады началу движения, особенно заскучавшие, застоявшиеся дети. Колонна медленно ползла по Хотину, и осиротевшие еврейские дома прощально махали ей вслед створками распахнутых ворот и ставень. На этот раз оттуда выносили мебель: мелкие предметы, такие как стулья, столики и этажерки, давно уже перекочевали к новым хозяевам, и теперь добрые соседи объединенными усилиями волокли по улицам массивные буфеты, обеденные столы и шкафы.
– Мама, мама, смотри, это наш комод!
– Тише, детка. Ты путаешь. Наш комод остался дома.
– Да нет же, мама! Там сбоку царапина… помнишь, ты меня за нее ругала?
– Тише, детка… тише…
Притомившиеся от многих усилий мужчины опускают тяжелый дубовый комод на землю, присаживаются, закуривают, пережидают жидов.
– Ты смотри-ка: все идут и идут, идут и идут…
– Ничего, это уже, кажись, конец. Теперь точно не вернутся.
– Вот и хорошо, чего их гонять-то туда-сюда?
Тоже ведь люди.
– Ага. Потащили?
– Потащили…
Поплевали на руки, подхватили. Не беда, что тяжело – своя ноша не тянет. Теперь уже своя. Потому что «эти» теперь уже точно не вернутся. Город-оборотень, город-убийца, облегченно вздыхая, смотрит вслед уходящей колонне. В ней почти не осталось крепких мужчин: молодые мобилизованы, а те, что постарше, либо погибли во время первых погромов, либо уехали на «дорожные работы»… – знать бы, что это за работы такие? Женщины идут, сгибаясь под тяжестью мешков, таща за руку уставших, ноющих детей. Древние старики и старухи подслеповато щурятся с телег. Подростки, разом повзрослев лет на десять, тревожно поглядывают по сторонам: что-то будет? Что-то будет? Время от времени слышны одиночные выстрелы. Кто там стреляет? Зачем? В кого?
Третий час пути. Между двумя деревнями дорога заворачивает на восток. Вдоль шляха стоят местные, смотрят недобро, посмеиваются. В основном это парни и мужики, многие опираются на палки, более похожие на дубье. Колонна будто споткнулась: встала, дернулась вперед, снова остановилась.
– Не останавливаться! Пошли! Пошли! – скачут вдоль дороги конные жандармы, машут плетками, бьют по спинам, по плечам.
Куда же идти, если впереди стоят? Нет, вроде опять пошли. Из головы колонны волной, рябью по людским головам идет неясный, невнятный ропот: «Прячьте девушек! Прячьте девушек!» Девушек? Прятать девушек? Зачем прятать? И куда тут можно спрятаться? Прямой шлях прорезает кукурузное поле, на широких обочинах – местные. Стоят цепочкой, стоят группками, поигрывают дубинками. Один из них, в голубой рубашке и ладных сапогах гармошкой, делает шаг вперед. Глаза его хищно прищурены. Чего ему надо от нас?
