Вошедшие в город румынские солдаты сначала лишь ограничивались поощрительными замечаниями, но затем вынуждены были вмешаться из соображений общественной санитарии. Погулять-то погуляли, но кто теперь убирать будет? Хотин возвращался в границы Великой Румынии, а полиция нормального румынского города не может мириться с видом растерзанных трупов, валяющихся на перекрестках и площадях. С другой стороны, румыны нескрываемо сочувствовали этому очередному всплеску справедливого гнева православного народа. Поэтому власти приняли компромиссное решение. Отдавая еврейские дома и все содержащееся в них добро на волю народной стихии, они в то же время настоятельно рекомендовали не убивать жидов прямо на месте, а сгонять их на городскую площадь, поскольку потом будет куда легче хоронить эту падаль всем скопом вместо того, чтобы собирать гниющих мертвецов по подвалам, чердакам и сараям.
Но рекомендация рекомендацией, а практика практикой. Попробуй-ка удержи раззудевшееся народное плечо! Не желая пускать дело на самотек, свеженазначенный румынский комендант выслал в парализованный ужасом еврейский квартал несколько вооруженных патрулей.
– Я сразу понял: это наше единственное спасение, – Аарон поднял на Золмана отрешенный взгляд и тут же снова отвел его в сторону. – Хотя бы и временное. Они били в ворота прикладами и кричали: «Жиды, выходите! Мы отведем вас на площадь! А тут вас убьют!» Они были совершенно правы, Золман. Тех, кто не вышел к румынам, украинцы поубивали прямо в домах. Свои же соседи…
– Это всегда соседи, – мрачно заметил Золман.
– Соседи и друзья. Как сказал мне недавно один из моих корешей, не пропадать же добру. Так пусть лучше к соседу отойдет, чем к чужому. У соседа и прав больше.
– Не всегда соседи, не всегда! – возразил тесть.
– Ты ведь помнишь Гражданскую? Тогда громили банды, а соседи как раз помогали…
– А кто в бандах был? – перебил его Золман. – Те же соседи. Ты мне про погромы не объясняй, Аарон. Я с этим делом очень близко знаком. Считай, с двух лет. И знаешь, все равно… Все равно каждый раз – в новость. Каждый раз удивляешься, дурак дураком: как же так? За что? Почему? Ну не глупо ли?
Аарон отрешенно кивнул.
– Сначала идут громилы. Пьяные жлобы с топорами и дубьем. Этим главное – крушить, ломать. Неважно что: двери, стены, мебель, черепа, кости. Зато сразу за ними – шакальё, гнусь слюнявая… – он глубоко вздохнул. – Эти за особенным интересом идут, каждый за своим, и они еще страшнее первых. Те убивают одним ударом, а эти – с вывертом, с муками. Они же и насилуют, и режут, и грабят… нелюди, твари поганые…
– Какие нелюди, о чем ты? – пожал плечами Золман. – Люди они. Просто эти люди – такие. Оборотни.
Аарон снова вздохнул.
– Может, ты и прав…
– Конечно, прав, – задумчиво проговорил Золман. – А потом наступает очередь баб, соседских жен. С мешками, с узлами, с сумками и котомками. Идут деловито, озабочено, как на рынок. Этой посуда нужна, этой перина, а та за платьями пришла. Спешат, толкаются, хотят сделать несколько ходок. Многие там уже прежде побывали, в этих домах, за солью заходили, знают, где что лежит. Давно себе присмотрели – кто сковороду, кто ходики, кто шаль хозяйкину. А вот и сама хозяйка на полу лежит, юбка на голову задрана, срам заголен, живот крест-накрест распорот. И шаль эта самая здесь же, вся в крови… – вот ведь жалость-то какая, испортили вещь…
Он скрипнул зубами, сжал кулаки. В комнату вбежала раскрасневшаяся Фейга, подскочила к деду.
– Дедушка, где тут можно спрятаться?
– Спрятаться? – растерянно переспросил Аарон.
– Ну да! Мы в прятки играем!..
– Нашел, нашел! – крикнул от двери Шлойме, старший сын Брохи, и дети с визгом рванули в горницу.
– Где тут можно спрятаться? – повторил Аарон с горечью. – Хотел бы я знать, девочка моя, хотел бы я знать…
Мужчины помолчали, на короткое время дав волю одним и тем же мыслям, страхам, заботам. Затем Золман поднял голову.
– Что было потом?
– На площади? – отозвался Аарон. – На площади мы долго сидели и ждали неизвестно чего. Час, другой, третий. Народу – не протолкнуться. Никогда не знал, что нас тут так много… Большинство – женщины, дети, старики. Мужчины, если и есть, то старше пятидесяти, типа меня, или такие, кого мобилизовать не успели. Были и незнакомые: беженцы с Буковины, из Бессарабии, галицийские… Охраняли нас румыны. С десяток солдат на всю площадь и офицер верхом на лошади.
– Всего-то?
– Да, всего-то. Но можно было и вовсе не охранять. Сам подумай: куда бы мы делись, Золман? Что мог сделать, к примеру, я? Мог ли я сбежать оттуда со всей своей оравой в четырнадцать человек? С тремя стариками, которые и до площади-то еле-еле дошли? С пятью малыми внучатами, один из которых и вовсе грудной младенец? Да если бы даже и сбежали, то куда? К собственной гибели? Видел бы ты, что происходило тут с беженцами… – они погибают первыми, в чужом городе, на чужой улице. Лучше уж у себя дома.
Он перевел дыхание и продолжил прежним отрешенным, почти равнодушным тоном.
– После полудня пришли украинцы с белыми повязками на рукавах. С винтовками. Вытащили с края толпы несколько человек, поставили к стене клуба и застрелили. Потом еще одну группу, третью, четвертую… Над площадью крик, стон, плач. Женщины над детьми, как наседки: присели, руками обхватили, воют страшно, по-волчьи. Отец мой талит накинул, молиться стал в голос. Цадик наш хотинский, рабби Мордехай-Исроэль Тверский, тоже поднялся, и вместе с ним хасиды его, многие из которых к тому времени еще были живы. Несколько тысяч народу, и все вопят, и все стонут. Конец света. Конец света, Золман, это когда в глазах темнеет. Там я это и понял, на площади. Небеса вроде светлы, ни облачка, так что Ему сверху все видать. Может, и у Него тоже в глазах потемнело, не только у меня.
– Но ведь выжили… – тихо напомнил Золман. – Значит, помог…
Аарон равнодушно пожал плечами.
– Может, Он и помог, не знаю. А может, и по-другому получилось. Кто теперь скажет? Помню, что я прикинул, как быть, где встать – так, чтобы лучше…
– Лучше чего? – не понял Золман.
– Как лучше умереть, – спокойно отвечал тесть.
– Поверишь ли, но я в те минуты только о себе думал. Думал, что надо бы непременно успеть умереть раньше них. Раньше родителей, раньше детей, раньше внуков. Чтобы не видеть. Чтобы не знать. Всегда ведь есть какая-то надежда, пусть даже самая ничтожная, самая крошечная, но есть. Вот и тут тоже. Понимаешь, я мог бы надеяться, что они в конце концов спасутся, и с этой мыслью умереть. Умереть с надеждой и никогда уже не узнать, что она не сбылась. Лучше всего было бы, конечно, встать рядом с Энтой, вместе, рука в руке. Это было бы вообще замечательно – как жили, так и умереть, вместе. Вот так я и прикидывал, пока у Него темнело в глазах, пока вся площадь выла, а они стреляли.
– Многих убили?
