Нир снова вздохнул и поднял взгляд к ее серьезным неуступчивым глазам.
– Ладно, будь по-твоему, – сказал он. – Пойдем вместе. Но только, чур, больше не спорить. Я командир, ты солдат. Договорились?
Просиявшее лицо и град поцелуев были ему ответом и наградой.
Из-за пробки на блокпосту они подъехали к откосам позже, чем рассчитывали. Солнце к тому времени жарило немилосердно, так что Нир был почти уверен, что даже пылкий раж народно-освободительной борьбы не заставит арабских подростков вылезти из родной деревни в такое пекло. Он понимал, что это немало разочарует Рейну, и заранее заготовил вполне правдоподобное отрезвляющее объяснение.
«А ты чего ожидала? – скажет он ей, когда, одурев от бесплодного сидения под смоковницей, они спустятся к машине. – Это только в книжках первая же засада приводит к немедленному результату. А в реальности приходится выслеживать врага месяцами».
Но это потом. Пока же Нир хотел, чтобы подруга хорошенько пропотела на сковородке выжженного солнцем плато. Из собственного армейского опыта он твердо знал, что изнурительная жара парадоксальным образом остужает самые горячие порывы. Возможно, придется приехать сюда еще несколько раз, прежде чем Рейна забудет свои безумные фантазии. Возможно, понадобится что-нибудь другое. Но так или иначе, избранный Ниром образ действий должен был рано или поздно увенчаться успехом – более-менее прогнозируемым, хотя и не моментальным. Что ж, это только в книжках первая же засада приводит к немедленному результату.
Пока же Нир вел себя с подобающей серьезностью, всем своим видом демонстрируя крайнюю опасность предстоящей операции. Перед выездом он научил Рейну обращаться с оружием. На самом деле, от чертовой игрушки, как всегда, было одно неудобство, и Нир с удовольствием оставил бы пистолет дома, если бы это не выглядело откровенным нарушением правил предложенной им же игры. Начать с того, что он не мог просто заткнуть «чезет» за пояс, поскольку тот непременно выпал бы во время предстоящего карабканья по обрыву. А на нормальную кобуру Нир так и не раскошелился. Хорошо, что когда-то шутник Шуки подарил ему самодельную понтовую сумку, предназначенную для навязывания на голень, – ее-то Нир и пристроил себе на ногу под восхищенным взглядом Рейны. И все бы ничего, но из-за этого Ниру пришлось париться в длинных штанах, потому что дурацкая шукина кобура в сочетании с шортами смотрелась бы совсем комично.
Впрочем, эту комичность сознавал только он сам – Рейна же была преисполнена ощущением значительности происходящего. Поглядывая на ее взволнованное лицо и блестящие глаза, Нир испытывал нечто вроде угрызений совести из-за разыгрываемого спектакля и успокаивал себя лишь соображениями абсолютной необходимости предпринимаемых мер.
Съехав на обочину, он подогнал мазду как можно ближе к откосу. Вообще говоря, оставлять машину в подобном месте категорически не рекомендовалось из-за тех же арабских подростков и угрозы угона. Поэтому любой проезжий полицейский или армейский патруль непременно заподозрит что-либо неладное. Остановятся, начнут крутиться вокруг, осматривать, заглядывать внутрь, а то и отбуксируют неизвестно куда. Тем не менее выбора не было, приходилось рисковать.
Они взяли по бутылке воды, вышли наружу, и зной радостно обхватил их сухими горячими лапами.
– Вот тут она и погибла, та девочка, – сказал Нир, указывая на выступ скалы с другой стороны шоссе. – Видишь, стекла… зеркало… обломок бампера. До сих пор лежит. Да оно и понятно – никто убирать не будет…
Здесь, рядом с местом аварии, он не чувствовал себя таким уж обманщиком: ведь как ни крути, большая часть деталей его рассказа была истинной правдой. Вот они, вещественные доказательства… – теперь их можно было увидеть вживую, потрогать, взять в руки, а заодно и почерпнуть дополнительной уверенности в справедливости своих нынешних, не вполне честных действий.
Рейна серьезно кивнула. Она не испытывала страха, как ошибочно полагал Нир. Совсем другое чувство придавало блеска ее глазам, волновало до лихорадочной дрожи. Раньше она ощущала свое единение с образом покойной бабушки лишь эпизодически, время от времени, хотя и этих разрозненных эпизодов оказалось достаточно для того, чтобы сначала полностью захватить ее воображение, а затем и подчинить себе всю ее жизнь. Это походило на внезапные вспышки озарения, настигавшие девушку в самые разнообразные и совершенно непредсказуемые моменты. Она просто вдруг на мгновение ощущала себя Рейной – той самой, первой, которая вроде бы ушла навеки, а на самом деле поселилась в душе своей единственной внучки.
Для чего, зачем? Ответ на этот вопрос дала сама Рейна Первая, гордая королева хотинско-генуэзских евреев: чтобы изменить. «Дело в том, что у меня есть внучка, Мириам, – сказала она в своем видеоинтервью. – Если кто и сможет что-нибудь изменить, так это она…» Но изменить что? Ясно что: судьбу. Изменить прошлое. Вычеркнуть из него страдания, пытки, убийства. Вычеркнуть грязь, кровь и быт, недостойный даже самого недостойного человека, не говоря уже об августейших особах. Позволить Рейне Первой прожить свою жизнь так, как оно подобает настоящей королеве – в радости и счастье…
Если что и смущало ее, Рейну Вторую, так это кратковременность моментов единения, которые налетали внезапным порывом ветра и столь же быстро уносились прочь, оставляя после себя взъерошенную, тоскующую душу. Смущало до последнего времени. Потому что сегодня, едва ступив в придорожную пыль под откосом, девушка вдруг осознала: они наконец-то вместе – и не на мгновение, а надолго, возможно, даже навсегда! Обе, в одном теле, без Первой и Второй, – просто Рейна, единственная и настоящая. Это она, Рейна, карабкается по отвесному откосу вслед за своим мужчиной, своим Золманом, своим Маккавеем. Это она спрячется в засаде вон за той смоковницей, это она выйдет навстречу врагу, чтобы защитить своих детей, свою семью, свое королевство…
Нир и понятия не имел о чувствах, которые обуревали его подругу. Парня занимали совсем другие проблемы – в особенности начиная с той минуты, когда они с Рейной поднялись на плато и ему волей-неволей пришлось разыгрывать перед ней спектакль на тему «казаки-разбойники», натягивать на физиономию выражение тревоги и с подчеркнутым вниманием обозревать окрестности. Помимо сознания собственной вины и стыда, он был обуреваем опасениями за брошенную на произвол судьбы машину. Прислонившись к толстому стволу смоковницы, Нир напряженно вслушивался, стараясь определить, что происходит внизу на шоссе в нескольких десятках метров от них.
Пока что редкие машины проезжали, не задерживаясь, ненадолго нарушая звенящую тишину полудня шумом своих моторов. Все остальное время не слышалось ничего – ни людей, ни птиц, ни насекомых, лишь тихое шуршание тяжелых от зноя слоев воздуха, трущихся друг о друга, как тектонические континентальные плиты. Над плоской площадкой пламенела раскаленная топка солнца. Ветерка почти не чувствовалось; редкие сухие кустики травы, будто оцепенев, замерли над затаившейся, мертвенно-серой землей. Казалось, все здесь уже умерло, а то, что чудом осталось в живых, могло рассчитывать кое-как дотянуть до вечера, лишь притворившись мертвым. Даже острохвостые ящерицы, естественное порождение и продолжение этого адского пекла, и те неподвижно застыли на каменных глыбах, на всякий случай изображая нечувствительный к жару кремень.
