– Тогда ты и сменила имя?
Рейна отрицательно покачала головой.
– Нет, не сразу. Пойми, когда она умерла, мне едва исполнилось двадцать. В моей жизни были совсем другие вещи, другие интересы. Я решала, оставаться в армии или уходить. И если уходить, то куда – ехать в Латинскую Америку на год или отдаваться в университет на четыре? И если в университет, то в какой? Я только что уступила своего первого бойфренда своей же лучшей подруге, потеряв таким образом обоих, и понятия не имела, хорошо это или плохо. Короче говоря, я могла думать только о себе, да и то не вполне логично. Хотя я очень любила бабушку. Очень…
Она замолчала, по-прежнему высматривая что-то на полу между стулом и кроватью.
– И ты уехала в Хайфу поступать в Технион, – осторожно напомнил Нир.
– Ага. Я поступила, и все сразу пошло по накатанному маршруту. А когда маршрут накатан и прям, когда не требуется следить за дорогой, вписываться в повороты и выбирать нужную развилку, появляется время на то, чтобы подумать, туда ли ты едешь… – Рейна подняла на него смущенный взгляд. – Ты только не подумай, что я какая-нибудь Жанна д’Арк или пастушка Бернадетта: мне никакие святые призраки не являлись, и никакого откровения не снисходило. Просто человек не сразу понимает, кто он. Это приходит постепенно, часто не приходит вовсе. У кого-то нет времени, у кого-то нет смелости, у кого-то нет желания. Человек может до самой смерти проходить под чужим именем, прожить чужую судьбу и умереть, так ничего и не поняв о себе. И это плохо. Потому что, даже если прожитая так жизнь будет счастливой, это не его жизнь. Не его, а чужая. Понимаешь?
– Нет, – твердо ответил Нир, – не понимаю. То есть понимаю, но согласиться не могу. Слишком много вокруг бегает бездельников и болтунов, которые якобы себя ищут. Знавал я одну такую девицу…
Рейна равнодушно пожала плечами.
– Иногда бегут от себя, от своего назначения, не хотят признавать. Но жить чужой жизнью все равно плохо. Это как незваным заявиться на чью-то совсем незнакомую свадьбу. Сторона жениха думает, что ты от невесты, сторона невесты – что от жениха. А ты ни от кого, чужак под маской, незаконный едок. И вот ты ешь, и пьешь, и танцуешь, и даже временами действительно радуешься, но внутри все равно напряжен: как бы не открылось, как бы не разоблачили, как бы не выгнали с позором.
– Ну и что? – возразил Нир. – Если в итоге не поймали, то в чем проблема? Наелся, напился, и все на халяву. Чем плохо?
– Плохо тем, что в этот самый момент где-то в другом месте играют другую свадьбу, – с силой произнесла она, наклоняясь вперед. – И эта свадьба твоя, законная. Где-то тебя реально ждут твои реальные друзья, твой реальный стол, твоя реальная невеста. Но место, которое законно должен занимать ты, пусто. Почему? Потому что ты, как последний кретин, танцуешь с чужими людьми на чужом празднике. Потому что ты своей волей, или своей ленью, или своей трусостью лишил себя своей настоящей, неподдельной радости. Стоит она тогда того, эта халява?
Нир молчал, упрямо наклонив голову. Он мог бы возразить, что «своя» свадьба вовсе не обязательно лучше чужой. Возможно, на столах там никудышная жратва и паленая водка, друзья – пьянь и ворье, а невеста дурна лицом и нравом. Но ему не хотелось продолжать этот нелепый спор.
– Ладно, – сказал он наконец, – допустим. Что было дальше?
– Я поняла, что живу чужой жизнью, – улыбнулась девушка. – Что этот накатанный маршрут – не мой. А еще я поняла, что все чаще и чаще вспоминаю бабушку Рейну. Первым на это обратил внимание мой парень, с которым я тогда жила и за которого планировала выйти замуж. Он заметил, что я слишком часто цитирую свою покойную бабку. Что-то типа «как говорила в таких случаях моя бабушка»… или «бабушка Рейна как-то сказала, что»… Казалось бы, ерунда, но пикантность ситуации заключалась в том, что реально бабушка никогда не произносила ничего подобного. Я придумывала это за нее – невольно, автоматически. И чем дальше, тем больше я осознавала, что мне намного удобней и естественней смотреть на мир ее, бабушкиными глазами.
Нир недоверчиво хмыкнул:
– Ты хочешь сказать, что будто бы стала Рейной?
– Не будто бы, – поправила его девушка, – я стала Рейной. Перемена имени была лишь признанием свершившегося факта. Можешь считать это фантазией… я и сама-то поначалу не слишком верила. Но потом случилось то, что случилось: я приехала сюда просмотреть ее интервью.
– Зачем?
– Затем, что хотела больше узнать о ней, а значит, и о себе. Затем, что при жизни она мало что мне рассказывала. Она была для меня любимой бабушкой, которая гуляла со мной, кормила, покупала мороженое и читала книжки с картинками. Мы никогда не говорили на серьезные взрослые темы. Поэтому я, конечно, не могла не вспомнить об этом интервью. Я знала о его существовании только потому, что сама отвозила Рейну в Учреждение незадолго до ее смерти. Тогда меня совсем не интересовало, что она там наговорила. Помню, я просто высадила ее здесь, а сама поехала в центр города – пройтись по магазинам и посидеть в кафе. Потом, часа через три, она позвонила, и я вернулась, чтобы забрать ее назад в пансион. Иными словами, привезла, увезла и забыла. А сейчас вот вспомнила. Можешь себе представить, что со мной стало, когда я это посмотрела.
– Да уж… – Нир покачал головой. – Но неужели ты никогда и ни о чем ее не расспрашивала? Хотя бы о том, где она потеряла глаз. Или об этом чудовищном шраме…
– Нир, милый, я видела этот шрам с младенческих лет, – мягко сказала она. – Мне он казался не чудовищным, а родным. Он был естественной деталью моего детства. А когда в какой-то момент я все-таки спросила, откуда он взялся, бабушка ответила коротко: «С войны», и этого оказалось достаточно. И вот теперь эта видеозапись… Я сказала «можешь представить, что со мной стало», но на самом деле ты не можешь. Никто не может. Ведь я – помнишь? – уже считала себя Рейной. Поэтому все, что произошло с ней, происходило будто бы со мной. Я не могла слушать и не могла оторваться. Как в кошмаре, когда точно знаешь, что вот-вот умрешь, если это не кончится… – с той лишь разницей, что в кошмаре можно проснуться и вздохнуть с облегчением. А тут… тут я не могла проснуться. Меня насиловали эти звери рядом с трупами моих детей, а я… я не могла проснуться.
Рейна закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали.
– Не надо, – попросил Нир. – Зачем ты…
– Молчи! Молчи! – она оторвала ладони от мокрого лица и выставила их вперед предостерегающим жестом. – Ты должен дослушать до конца. Ты здесь для этого, понял? Для того чтобы слушать. Вот и слушай!
– Хорошо, хорошо…
Девушка несколько раз глубоко вздохнула.
– Я не смогла вернуться в Хайфу в тот вечер.
Меня разрывало изнутри, а голова гудела, как чугунный шар. Я не могла говорить, не могла никого видеть. Поэтому я обошла гору и легла здесь же, в лесу, под деревом. Ночью я проснулась в полной уверенности, что лежу в овраге, едва забросанная землей. Я минуты две судорожно шарила по сосновым иглам, разыскивая могилы Фейги и Боруха, пока, наконец, не сообразила, что к чему.
