– А куда денешься? – вздохнул Войка. – Разве дело только в добре этом? Дело в том, что против всей деревни не попрешь… Хотя и добро тоже: сам подумай, не отдавать же все бессарабским. Если уж вы так или эдак…
– И что теперь? Что будет с людьми?
– С людьми?
– С евреями, – поправился Золман. – Что будет с людьми на выпасе?
– Наверно, бить будут. А потом увезут куда-нибудь. Румынам отдадут, немцам, почем я знаю… – нетерпеливо отвечал Войка. – Золман, мне правда надо возвращаться.
– Успеешь. Скажи только, зачем Петро уехал, куда?
– Я ведь тебе говорил: к новым властям.
Доложить, что в Клишково уже всех евреев собрали, можно никого не присылать – ни жандармов, ни воров этих бессарабских. Что мы сами доставим куда надо.
– Куда надо… куда?
– Да почем же мне знать, Золман? – взмолился Войка. – Отпусти ты меня, не мучай. Вот Петро приедет, он скажет. Утречком я к вам забегу, принесу харчи. А ты пока думай, где вам потом прятаться. На лугу долго не просидишь, заметят…
Золман вернулся в шалаш к жене и детям.
Маленький Борух спал, старшие сидели, обиженно надувшись, и, увидев отца, стали жаловаться на мать, которая не пускает их домой, где и у Давида, и у Фейги накопилась уйма неотложных дел. Сирота положил обе ладони на теплые детские головы, погладил, притянул к себе. Защемило сердце, да так, что он даже испугался – не задохнуться бы, то-то выйдет номер…
– Ложитесь спать, ребята, – наконец выговорил Золман. – Как там в сказках говорят? Утро вечера мудренее. Ну вот…
Дети побурчали, повертелись и заснули, задремала и Рейна, но Золман долго еще не мог сомкнуть глаз – все думал, прикидывал, вздыхал. О том, чтобы переправиться через Днестр с тремя малыми детьми, не приходилось даже мечтать. Да и потом, даже если переправишься – поди знай, как далеко успел отодвинуться фронт. В чистом поле тоже не убережешься – найдут. А к жилью и вовсе не сунешься: наверняка сейчас повсюду творится то же самое, что и в родном Клишково. Люди в деревнях и маленьких городках уже замарали себя грабежом, а то и убийством. Для них теперь каждый еврей – свидетель обвинения, а потому и пощады ждать не приходится.
Получалось, что единственным вариантом спасения мог стать лишь какой-нибудь хутор на отшибе, расположенный в отдалении от соблазна захвата «добра, которому все равно пропадать», – просто из-за физического отсутствия соседей-евреев. По роду своего ремесла Золман Сирота хорошо знал окрестности, был знаком с многими хуторянами и теперь выбирал из нескольких возможностей ту, которая казалась наименее плохой. Сон сморил его, когда уже начинало светать.
Их разбудил вопль – дикий, многоголосый вопль смертного ужаса, доносящийся с того места, откуда они пришли накануне. Солнце стояло уже высоко; июльское утро сияло во всей прелести небесной голубизны, в яркости оттенков зеленого цвета, в прихотливой плавности линий, преломленных множеством блистающих хрусталиков росы, и жуткий, леденящий душу вопль несся над этим повседневным чудом, как душное облако копоти, как застилающий небо рой черных пчел, как бессчетная смертоносная орда.
– Что это, Золман, что это?
Он молчал, обхватив обеими руками своих дрожащих детей. Много ли они могут, эти две руки, кого защитят, кого укроют от беды? Вопль понемногу стихал, прижимаясь к земле, цепляясь за кусты, зарываясь в траву искаженным, изрытым оспинами выкриков лицом. Вот он вскинулся еще раз-другой, словно подстреленный заяц, дернулся, ввинтился в воздух последним замирающим воем и смолк уже окончательно. Вопль смолк, но наступившая тишина казалась еще страшнее. Потому что теперь уже было ясно, чем именно чревато обманчиво-мирное спокойствие утра, прохладная ладошка ветерка на щеке, уютный стрекот кузнечиков, беспечная перекличка птиц…
На дальнем краю луга дрогнули, распались надвое ветви кустов, мелькнула чья-то голова, рука – кто-то, сильно пригнувшись к земле, едва ли не на четвереньках, а то и ползком приближался к шалашу. Неужели это Войка? Ну да, Войка… Золман выскочил навстречу, инстинктивно стараясь уберечь своих от страшных вестей, которые шлейфом тащились по траве за спотыкающимся перепуганным вестником. Войка ткнулся ему в плечо, мотнул головой, сел на землю и закрыл лицо руками.
– Что случилось, Войка? Говори! Ну!
– Всех поубивали… – выдавил из себя Войка. – Всех до единого. Топорами…
Он вдруг икнул, рванулся в сторону и стал блевать, стоя на четвереньках.
– Кого – всех? – холодея, спросил Золман. – Да говори же ты!
Войка утер рот ладонью и выпрямился. Он не смотрел на Золмана. Он вообще не смотрел в каком-либо определенном направлении; взгляд его метался из стороны в сторону, словно пребывая в непрестанном паническом бегстве от какой-то невыносимой картины.
– На выпасе… – прошептал он. – Петро вернулся под утро. С повязкой на рукаве и с документом. Он теперь староста. Раньше всех подсуетился, как обычно.
Тебе ли не знать – он и у тебя всегда в первых помощниках ходил. Собрал всех. Так и так, говорит, встретился я с румынским начальником. Рассказал ему, что мы тут в Клишково собрали всех евреев в одну кучу. Начальник похвалил – молодцы, мол. Ну, Петро ему и говорит: «Молодцы молодцами, но когда вы их забирать будете?» А тот в ответ смеется: у нас, мол, и без того сейчас дел по горло. Это, говорит, теперь дело ваше, деревенское. Умели сами собрать, умейте сами и справиться…
Он замолчал и опять стал вытирать рот – ладонью, рукавом, снова ладонью и снова рукавом.
– Дальше, – сказал Золман.
Войка торопливо затряс головой.
– Дальше Коваль сказал: «Это ж сколько времени тут в карауле стоять? Чай не солдаты. И кто их кормить будет? Лучше уж по домам распустить». А мельник сказал: «По каким домам? Дома уже не ихние. И харчи в тех домах тоже не ихние». А Петро сказал: «Точно. Согласно списку. Как список составлять, так все рады, а как справляться…» А Михась сказал: «Коли так, тогда хоть патронов привез бы. Патронов мало». И тут мельник говорит: «Без патронов обойдемся. Конями потопчем и в топоры». Потом помолчали немного, потом Петро поднялся и говорит: «Значит, решено. Сначала конные, а потом все остальные. Начинаем по моей команде». И… всё.
– Что всё?
– Всё, Золман. Порубили их всех. И мужиков, и девок, и детей малых, и стариков. Всех до единого. А потом дубьем добивали. Петро сам прошелся, проверил. Ходил, ходил, а потом как закричит: «Сирота!
Где Сирота?! Я ж говорил всех привести! Почему Сироты нету?» Ему говорят: «Был Сирота. И жена его, и дети, все были. Вот тут сидели…» «Искать его! Искать!» А мельник ему: «Вот сам и ищи, а людям по домам пора. Работа не ждет, летнее время не воротишь, и так уже полтора дня потеряли…»
Он схватил Золмана за локоть и горячо зашептал:
– Уходить вам надо, сейчас же. Петро по селу бегает, ищет. В каждый сарай лезет, на каждом сеновале ворошит. На меня косится, подозревает. Ты его знаешь, он просто так не успокоится. Сюда тоже придет.
