Возле речки на выпасном лугу уже сидели и лежали на траве три-четыре десятка человек – еврейские семьи села Клишково. Их охраняли несколько всадников с карабинами и саблями наголо – свои же сельчане, всего за одну ночь превратившиеся из хороших соседей в безжалостных врагов и губителей. Притихшие дети жались к родителям, даже совсем маленькие если и хныкали, то едва слышно. Золман перевел дух, осмотрелся и решил ждать темноты: при свете дня убежать с семьей от конной охраны не представлялось возможным. Время от времени на луг приводили новые группы – целыми семьями, мужчин и женщин, стариков и детей. Пожилой мельник Епуряну, старший среди охранников и по возрасту, и по авторитету делал пометки в тетради.
Золман подошел к нему. Он знал мельника больше двадцати лет: вместе, бывало, выпивали, вместе плясали на ярмарках, вместе занимались нехитрыми общинными делами. Но теперь Епуряну едва скользнул взглядом по разбитому лицу своего многолетнего соседа.
– Чего надо? Добавить?
– Епуряну, это ведь я, – тихо проговорил Сирота.
– За что, Епуряну?
Мельник осклабился. Нельзя было не поразиться произошедшей в нем перемене – так знакомый каждой своей ужимкой милый домашний пес вдруг оборачивается чудовищным волком-людоедом.
– За яйца.
Стоявшие рядом вооруженные мужики захохотали.
– За какие яйца? – оторопело переспросил Золман.
– За твои. Подвесим тебя за твои же яйца. Или ты хочешь за что-то другое?
– Вроде как все, Епуряну? – вмешался в разговор подошедший парень.
Епуряну открыл свою тетрадь и озабоченно покачал головой:
– Шнейдерманов нет. А Петро велел всех собрать. Чтобы и духу жидовского не осталось…
– Ка-какой Петро? – пробормотал Золман, пораженный неожиданным озарением.
– Ты еще здесь, жидяра? – удивился мельник. – Эй, парни…
«Нет, не может быть… – думал Золман, отбегая назад под градом ударов. – Мало ли Петров в Клишково… У того же мельника старший сын. И Коваль, и Прокопенко, и Левень, и Воронов…»
– Чего они хотят, Золман? Зачем нас здесь держат? – тревожно спрашивала Рейна. – Дети голодные…
Он пожимал плечами, отвечал с фальшивой уверенностью:
– Хотят пограбить без помех. Вот выметут все еврейские дома и отпустят… А пока что держись ближе к краю, ладно? Чтобы всегда оставаться у самого краешка. На всякий случай, понимаешь?
Рейна неуверенно кивала, прижимала к себе детей, послушно сдвигалась подальше от центра людской гущи, поближе к окаймляющему луг перелеску.
Когда стало темнеть, охрану усилили: на смену прежнему караулу подошли новые односельчане, и среди них – Войка, давний знакомец Золмана, один из двух его подмастерьев, произведенный со временем в закадычные друзья. Видеть это было горько, едва ли не горше, чем сидеть на лугу, ожидая неведомо чего. Нет, не обида на Войку мучила Золмана, а что-то куда более тяжкое, важное, относящееся к самой основе бытия. Как будто бы только сейчас, на сорок шестом году его крепко сбитой счастливой жизни вдруг выяснилось, что выстроена она вовсе не на твердом надежном фундаменте, как он полагал прежде, и даже не на зыбучих песках, а на трясине, нарисована прутиком на болотной воде, и вот теперь эта трясина неудержимо засасывает в мутную смертельную темь и его, и Рейну, и детей, и с этим тошным ужасом уже ничего не поделаешь, ничего, ничего.
– Видала? – спросил он жену, кивая на оцепление. – Вон он, твой Войка. А ты говорила… Хорошо хоть Петро не с ними. Хотя чем он помог бы, Петро? Тут ведь вся деревня, плечом к плечу…
Тем временем Войка, словно невзначай, подбирался к ним все ближе, пока не подошел почти вплотную. Присел на пригорок в двух метрах Золмана, сдернул сапог, затряс, будто избавляясь от попавшего внутрь камешка, зашелестел быстрым, едва различимым шепотом:
– Слушай, Золман, слушай. Я вас выведу. Вот стемнеет, и выведу. Слышишь? Будьте тут, с краю. Понял? Кивни, если понял…
Золман кивнул.
С наступлением ночи охранники развели костер, стали зажигать факелы, возникла толкотня, неразбериха. Как видно, Войка только того и ждал – рванулся к семье Сироты, подхватил на руки Фейгу, прошипел: «Быстро, быстро!», опрометью метнулся в темноту, к кустам на краю луга. Следом за ним, пригнувшись, бросились Золман с Давидкой и Рейна с Борухом. Бежали во весь дух, без оглядки, прижимая к груди оторопевших детей, и каждое мгновение ожидая окрика, удара, выстрела в беззащитную спину.
Войка привел их к шалашу на дальнем покосе, где заблаговременно спрятал сумку с буханкой хлеба, вареным картофелем и бутылью молока. Когда дети накинулись на еду, он отвел Золмана в сторонку, поговорить.
– Мне надо возвращаться, а то заметят. Вы тут пока побудьте, а потом уходите.
– Куда? – вырвалось у Золмана.
Войка пожал плечами. В темноте Золман почти не различал его лица, но голос старого друга выдавал неловкость.
– Не знаю, Золман. За реку, к русским. Здесь вам нельзя, пропадете.
– А как же Петро? Он давеча к себе звал, прятаться…
Войка хмыкнул и взял Золмана за плечо.
– Петро у них главный, Золман. Его пока нету, с утра уехал новую власть встречать. Только поэтому там еще ждут, на выпасе. А вернется – никого в деревне не оставят, будь уверен… – он сделал резкое движение рукой. – Пойду я. Не дай Бог, искать начнут.
– Погоди, я провожу… – Золмана начала бить крупная дрожь, он едва выговаривал слова.
– Куда ты, от детей-то?
– Нет-нет… я знать хочу… расскажешь по дороге…
Рассказ оказался недлинным – хватило как раз до края луга. Неделю назад Петро Билан собрал у себя в хате самых заметных деревенских мужиков, глав больших и влиятельных клишковских семейств. Так, мол, и так: все вы, мол, новости слышали, знаете, повторять не стану. Евреям все равно смерть, а потому надо что-то решать насчет добра ихнего. Чье оно теперь будет, это добро? Говорят, следом за румынскими частями бессарабские мужики идут, до чужого скарба шибко охочие: грузят на телеги, вывозят всё, что могут, до последней тарелки. Неужто и мы в Клишково такое допустим? Евреи-то как-никак клишковские, не какие-нибудь посторонние. А значит, мы тут в своем праве. Чужого не просим, но и своего не отдадим.
Мельник поддержал, остальные тоже согласились. Чего ж добру-то пропадать? Петро взял бумагу и все расписал, кому что достанется. Коровы, мелкая скотина, припасы, белье, одежда, посуда, инструмент, вещи всякие. Тут, понятно, поспорили часок-другой: какая же дележка без разногласия? – но в итоге никого не обидели. Каждой семье своя доля. Мельник предупредил: если кто против, так пусть прямо сейчас скажет, тому ничего не дадут. Никто не возразил – ни на собрании у Билана, ни позже, когда решение довели до каждой хаты.
– И ты тоже не спорил? – глухо спросил Золман.
