Казалось, что сама судьба радуется, глядя на влюбленную пару. Ровно в положенный срок родился желанный первенец Давид – здоровый и красивый мальчуган, затем на свет появилась любимица отца малышка Фейга, а еще четыре года спустя – третий ребенок, названный Борухом, то есть благословенным. Благословение и в самом деле не покидало семью Золмана Сироты: болезни обходили стороной, а удача сопутствовала кожевеннику и в большом, и в малом. Ах, вот бы и жить так до самой старости в этом отдельном, этом неизбывно счастливом мире!
Но лгут те, кто уподобляет человека отдельному миру: не мир он, а малая частичка, не море, а крошечная капля. Если поверху гуляют небольшие волны и ветер умеренно свеж, то еще можно рассчитывать на относительный покой где-нибудь в глубине, в тиши подводного грота. Но когда разыгрывается настоящий шторм, в его ревущий безжалостный ад вовлекаются все и вся, вплоть до самой последней капельки. Всем тогда один приговор – виновен, одна судьба – соучастие, одно упование – выжить, уцелеть, не разбиться вдребезги на гребне безумного пенистого вала.
Как выяснилось, не зря румыны чувствовали себя столь неуверенно в Бессарабии и Северной Буковине: их власть продержалась здесь чуть дольше двух десятков лет. Только-только начали осваиваться, вводить свои порядки, как на тебе: слезай, поворачивай оглобли, отправляйся восвояси. Летом 40-го в Хотин вернулись русские. Украинцы отнеслись к смене гражданства более-менее безразлично, зато евреев такой поворот событий немало обрадовал. К концу тридцатых они уже всерьез опасались погромов со стороны террористов «Железной гвардии» и «Ордена копьеносцев» своего многолетнего врага Александра Кузы, который на старости лет смог добиться поста государственного министра и члена Королевского совета.
В последних числах июня колонна румынских грузовиков покидала город; вслед ей летели насмешки и комья сухой грязи. На городской площади собралось особенно много народу. Когда в дверцу головной машины, взметнув облачко пыли, ударился очередной комок, автомобиль остановился. Вышел начальник городской полиции, оглядел притихшую толпу, загодя украсившую красными бантами пиджаки и околыши фуражек, покачал головой:
– Радуетесь? Ну радуйтесь, радуйтесь… А ну как я вернусь, что тогда будет? А я ведь вернусь! Слышите? Я обязательно вернусь!
– Вали-вали к своему Антонеску! – послышался чей-то одинокий выкрик. – Ждите красных в Бухаресте!
Никто не поддержал крикуна. Люди молчали, охваченные внезапным дурным предчувствием. Начальник снова покачал головой, сплюнул и вернулся в машину.
С приходом русских из магазинов моментально исчезли товары, потому что установленный советской властью обменный курс румынских денег оказался на порядок ниже реального. Вещи, еще вчера стоившие десятки полновесных румынских лей, сегодня уходили буквально за копейки. Пока владельцы лавок догадались перейти на новые рублевые цены, покупатели с другого берега начисто смели содержимое всех полок. Впрочем, и само владение лавками довольно быстро стало невозможным. Крупные торговцы, промышленники и владельцы мукомольных предприятий сбежали с румынами, а мелким ремесленникам власти предложили организоваться в кооперативы по советскому образцу.
И снова удача не обошла стороной Золмана Сироту – в отличие от многих его коллег-частников. Не зря ведь он партизанил в Гражданскую на стороне красных. Уже в августе Рейна могла поздравить мужа с должностью председателя промкооператива кожевенников и скорняков. Не забыл Золман и своих бывших подмастерьев, вместе с которыми он некогда прогнал кузистов с клишковской ярмарки. Они давно уже работали самостоятельно, но разве можно забыть старую дружбу? Правда, из тех трех мушкетеров остались в Хотинском районе к этому времени только двое: Петро Билан и Войка Руснак. Обоих Золман сделал важными птицами, своими заместителями.
Нельзя сказать, что Рейну сильно обрадовали перемены: она и без них жила счастливо, так стоит ли искать добра от добра? Да и судьба отцовской семьи беспокоила. Гостиницу в Хотине национализировали; лишь благодаря связям Золмана удалось добиться того, что Лазари остались на прежнем месте, хотя и в качестве совслужащих, а не владельцев. Но делать нечего: приходилось привыкать к новой жизни. Дед Рейны, старый Ицхок-Лейб, который теперь дни и ночи напролет сидел над пожелтевшими страницами Талмуда, поднимал на внуков и правнуков подслеповатые слезящиеся глаза, кряхтел, грозил крючковатым пальцем:
– Не гневите Творца глупыми жалобами! Пока что все, хвала Господу, живы-здоровы, а значит, и причитать нечего. Каких только порядков мы тут в Хотине не видели, кого только не пережили! И князя молдавского, и польскую шляхту, и турок, и русского царя, и бухарестского короля. Переживем и московских большевиков, ничего страшного…
Что ж, привыкать так привыкать. Русские отменили и гимназию в Хотине, и хедеры в местечках; оставшийся без работы клишковский меламед Альперт носа не казал на улицу: красные власти не жаловали служителей культа. В сентябре маленький Давидка пошел в первый класс советской школы.
– Вот и хорошо! – смеялся Золман. – Чему его учили в хедере? Молитвам и старым сказкам? Пускай теперь парень читает-пишет по-русски: скоро на этом языке весь мир заговорит!
Возможно, все к этому и шло – по крайней мере, радиоточки в домах и на площадях вещали именно так, по-русски. В конце мая через Хотин прошли колонны танков и грузовиков с солдатами и армейскими грузами. Колонны двигались на запад, в сторону Черновиц, и Золман многозначительно подмигивал, рассказывая об этом жене. Направление движения Красной армии наглядно подтверждало его прогноз о скором и повсеместном распространении русского языка.
– Какие наши годы? – мечтательно говорил он, – Мы с тобой еще погуляем по Елисейским полям!
Рейна отмахивалась:
– Ну да, конечно! Париж ждет не дождется твоих овчинных полушубков…
А еще через месяц разразилась война. Сначала об этом громко объявили неизвестные самолеты, ни с того ни с сего сбросившие несколько бомб на сонный воскресный Хотин, а затем ту же новость скорбно подтвердили советские радиоточки, известив заодно и о всеобщей мобилизации. Старших братьев Рейны забрали сразу, Золман не подошел по возрасту. В первые дни репродукторы вещали без перерыва: передавали указания, предписания, сводки. В перерывах между рублеными фразами русской речи звучала музыка духовых оркестров – маршевая, строевая, настраивающая на серьезный боевой лад. К несчастью, сообщения касались лишь главных фронтов и направлений. Правительственное радио почти не упоминало ни Бессарабию, ни Северную Буковину, а уж о маленьком Хотине никто и вовсе не вспоминал.
Другие языки, в отличие от русского, не располагали ни радиоточками, ни громкоговорителями. В их распоряжении были только слухи, которые, как известно, умеют обходиться и без эфира. Слухи гуляли повсюду, шелестели испуганным шепотком идиша, звенели едва сдерживаемой радостью румынской речи, заговорщицки, с придыханием обменивались вышитыми подушечками мягких украинских слов. Говорили разное – манящее и многообещающее для одних, невообразимо страшное для других.
