Знак? Какой знак? Золман ясно видел, что родители боятся без всякого знака, видел и боялся сам, боялся так, что даже не мог плакать. Потом они ехали на извозчике к вокзалу, и улица была белым-бела от пуха. Пух порхал повсюду, как снег во время сильного снегопада; он летал по воздуху, садился на лица, на одежду, на чемоданы, на спину лошади, на карнизы домов, легкими облачками взвивался с мостовой, прилипал к первой клейкой зелени деревьев. Повсюду пух, пух, пух… – это было бы удивительно и красиво, если бы не выражение страха на лицах родителей.
– Боже, когда это кончится? – повторяла мама. – Зачем они режут перины?
– Если бы только перины… – угрюмо отзывался отец.
Потом был поезд, и купе, и грохот, и отец, судорожно вцепившийся в дверную ручку, и мама, запихивающая Золмана под лавку.
– Сиди тут! Сиди тут, пока я не вернусь, и ни за что не выходи! Как будто играешь в прятки. Обещаешь? Это очень важно! Обещаешь? Ни за что не выходи, понял? Золман, ты меня понял?..
Да, он понял. Как будто играешь в прятки. Как будто. «Как будто» значит, что нельзя выходить, даже если очень надоест. Надо сидеть, пока не вернется мама, и тогда она обязательно вернется. Потом было такое, что ему пришлось зажать руками уши и зажмуриться, чтобы не видеть чужих сапог, не слышать криков, ругани и других страшных звуков. Потом была тишина, потом вошел кто-то в ботинках и сказал:
– Знатно погуляли.
И другой голос спросил:
– Где же они теперь?
– Известно где, – ответил первый. – Довольно, попили нашей кровушки.
– И мальца? Мальца-то за что?
– За ноги, – хохотнул первый. – За ноги да об пол.
Режь хряка с холоду, а жида смолоду…
Потом Золман устал и заснул, чтобы быть разбуженным шваброй уборщика уже на одесском вокзале. Когда мальчику исполнилось двенадцать, его взяли помощником в кожевенную мастерскую. Теперь он сам носил такие же тяжелые воняющие дегтем сапоги, которые топтали на вагонном полу вывороченные из чемоданов мамины платья. Работа с кожами не для слабаков, выживают там только самые сильные. Золман Сирота выжил. На втором году войны его мобилизовали, и парень честно отвоевал свое в Бессарабии и на Буковине, отступая и наступая вместе с российскими армиями Юго-Западного фронта, пока революция не развалила и фронт, и армии, и Россию.
Теперь, с Георгием на груди и с винтовкой в руке, Золману меньше всего хотелось возвращаться в Одессу, к неприятным воспоминаниям о детдоме и тяжкой доле сироты-подмастерья. Но других предпочтений у него тоже не было. Поэтому он просто осел там, где отшумел последний митинг разагитированного большевиками эскадрона – на правом берегу Днестра, в районе города Хотин. По округе гуляли разношерстные банды, так что на первых порах пригодились и винтовка, и военный опыт. Большевики грабили меньше прочих, и Золман около года партизанил вместе с ними.
Потом, когда выяснилось, что правобережная Бессарабия отходит к Румынии, комиссар отряда Шехтман собрал бойцов и объявил о передислокации.
– Нашему отряду приказано следовать на восток, – сказал он.
– Восток большой… – осторожно заметил комвзвода Золман Сирота.
– В район Николаева, – конкретизировал Шехтман. – Будем устанавливать советскую власть в городе.
В район Николаева Золману хотелось еще меньше, чем в Одессу. Отряд ушел без него – так же, как эскадрон годом раньше. При желании в этом можно было усмотреть перст судьбы, что Сирота и сделал, поселившись в деревне в двадцати верстах от Хотина. Выбор оказался благоразумным: мир в Бессарабии наладился почти сразу, в то время как за Днестром еще года четыре бушевала гражданская война и разбойничали банды.
Золман быстро встал здесь на ноги – помогла приобретенная в Одессе профессия. Он ездил по окрестным селам и скупал овечьи и коровьи шкуры, из которых затем выделывал полушубки и ременную упряжь. Как видно, парень знал свое ремесло совсем неплохо; к концу двадцатых годов у него уже была известная на всю окрестность мастерская с несколькими работниками. Кроме того, хотя эти места и именовались теперь румынской территорией, образ жизни здесь остался прежним. Столетие, проведенное в составе Российской империи, не могло испариться бесследно, проявляясь и в языке, и в обычаях, и в контрабандных связях с левобережьем.
Казалось, это осознавали и румынские власти: они долго вели себя так, будто Северная Буковина и Бессарабия прирезаны к королевству случайно и ненадолго. Поначалу эхо политических бурь, сотрясавших Бухарест, Яссы и Тимишоару, почти не докатывалось до пограничного Хотина: район пользовался репутацией «еврейско-коммунистического», и какое-то время его предпочитали не трогать, оставить на потом. Однако пришел день, когда и здесь замелькали синие рубашки кузистов. Вооруженные дубинками и кастетами, они приезжали с юга на подводах, отрядами по десять – пятнадцать человек. Объектами нападений обычно служили деревенские рынки, вернее, еврейские торговцы и еврейские покупатели. Не встречая сопротивления, кузисты разрушительной волной прокатывались по рыночной площади и исчезали, оставив после себя проломленные черепа и опрокинутые прилавки.
Так было повсюду, пока «синие» не сунулись в деревню Золмана Сироты. Вряд ли Золман планировал организованный отпор; по общему мнению, кожевенник хотя и обладал недюжинной силой, отличался при этом поразительно мирным характером и предпочитал уступить даже в тех случаях, когда его откровенно задирали. Скорее всего, в состояние неуправляемой ярости его привел особый звук погрома, накатывающегося на ярмарочную площадь, – звук, живо напомнивший ему события тридцатилетней давности. На сей раз Золман не полез под лавку, а схватил попавшийся под руку железный штырь и бросился навстречу погромщикам. За хозяином, после секундного промедления, последовала и тройка его подмастерьев.
Боя не получилось. Четверо кожевенников жестоко отметелили дюжину растерявшихся от неожиданности кузистов. Им даже не позволили убежать – били железом, нещадно, до потери сознания, а затем побросали бесчувственные тела на подводы и вывезли за околицу. Уже вернувшись с победой на площадь, Золман вдруг наткнулся на восхищенный взгляд высокой красавицы-горожанки. Наткнулся, как мотылек на булавку, наткнулся – и пропал.
Тогда еще гимназистка, ученица выпускного класса хотинской гимназии, Рейна была не из тех королев, которых делает свита. Она не нуждалась в стороннем подтверждении своей августейшей породы. Любой, даже самый предубежденный наблюдатель мог с легкостью убедиться в этом, посмотрев на ее стройную фигуру, походку, гордо поставленную голову. А уж тем, кому выпадало счастье встретиться с ней взглядом, и вовсе оставалось лишь потерять дар речи и замереть в глубоком поклоне. Потому что царственная суть проявляется не в количестве подданных и не в размере захваченных земель, а в особенном благородстве, которое призвано напоминать нам, простым смертным, о вечной божественной природе этого мира.
К тому времени Ицхок-Лейб Лазари уже отошел от дел, и гостиницей управлял его сын Аарон, отец Рейны. Оба старших ее брата учились: один – юриспруденции в Бухарестском университете, другой – в Яссах, на фармацевта. По случаю пасхальных каникул они гостили дома в Хотине. Как водится, господа столичные студенты заскучали уже на третий день, и Рейна предложила им съездить на ярмарку в Клишково.
