Джош бросает быстрый взгляд на Кейт и осторожно кладет руки на стол.
– Она ночевала на строительном участке. Через дорогу. Я иногда заходил туда. Просто для уединения. Чтобы побыть одному. Ну, вы понимаете. И там была лиса.
– Лиса?
– Да. Почти прирученная. Точнее, лис. Я любил сидеть с ним. И вот однажды вечером я зашел туда, чтобы увидеть лиса, а она была там. Сафайр. И она сказала мне, что была пациенткой моего отца.
– Она сказала тебе, почему она была там?
Джош смотрит на Кейт. Она ободряюще сжимает его руку.
– Она была там, потому что тайно следила за моим отцом. Следила за нашей семьей. Я правда не знаю, почему. Я думаю, у нее были проблемы. Типа, клаустрофобия или что-то в этом роде. Она не могла спать в собственной постели. Поэтому она спала на улице под открытым небом.
– Как ты думаешь, откуда у нее такая зацикленность на твоем отце?
Кейт снова сжимает его руку.
– Я думаю, сначала это было потому, что ей казалось, будто он ее бросил. Она ведь лечилась у него около трех лет. Она тогда была ребенком. А потом ей показалось, что он оттолкнул ее, не долечил. И она не была готова уйти. И начала ходить за ним следом и наблюдать за ним. Хотела по-прежнему быть частью его жизни. А потом, наблюдая за ним, поняла, что он… – Джош нервно сглотнул. – Что у него роман с другой женщиной.
Кейт чувствует, как ободряющая улыбка застывает на ее лице.
Кейт вспоминает, как ее замутило, когда Джош сегодня утром сказал ей об этом. Она как будто получила удар кулаком в грудь, за которым последовало тошнотворное, изнуряющее чувство неизбежности всего происходящего. Конечно, у Роана был роман. У Роана, наверное, всегда были романы. Он изменял ей. Все три десятилетия их совместной жизни. Непрерывная череда романов, от Мари и до Алисии. Конечно, подумала Кейт. Конечно.
– А потом, – продолжает Джош, – мне кажется, она зациклилась на нем, на том, что он делал, и на нас, на его семье. Она как будто присматривала за всеми нами. Но тем вечером, в самый первый раз, когда мы встретились, мы с ней говорили. Это было невероятно. Мы просто открылись друг другу. Мы говорили целую вечность. У нее все эти проблемы были из-за того, что случилось с ней в детстве. И у нее была идея, как вылечить себя. А я сказал, что помогу ей. И тогда все с самого начала… пошло не так…
– Пошло не так?
– Да. Совсем не так.
55
Дом отца Оуэна выглядит точно так же, как и дом, в котором они жили в Уинчмор-Хилле: послевоенная застройка, маленькие свинцовые окна, палисадник, веранда, через цветное стекло окошка над входной дверью проникают солнечные лучи. Раньше Оуэн никогда здесь не был. Просто писал адрес на поздравительных открытках ко дню рождения и на Рождество. Он платит таксисту и идет вверх по тропинке. Отец раньше работал на госслужбе, но сейчас он на пенсии.
Оуэн нажимает кнопку звонка, и тот блямкает. Оуэн откашливается и ждет. За матовым стеклом входной двери появляется тень. Оуэн делает глубокий вдох, надеясь, что это отец, а не его жена. Дверь открывается, и да, это отец. Оуэн видит, как отцовское лицо раскалывается на сотни осколков, видит, как удивление на нем сменяется страхом и ужасом.
– Оуэн, боже мой, что ты здесь делаешь?
Отец выглядит старше, чем Оуэн его помнит. Отец вышел на пенсию только в прошлом году, но, похоже, с тех пор постарел лет на пять. Некогда пегие, самых разных оттенков коричневого, серебристого и белого, теперь его волосы почти полностью белые.
– Меня отпустили, – говорит Оуэн.
– Полиция?
– Да. Прямо сейчас. Они меня отпустили.
– И что? Выходит, ты этого не делал?
– Нет, папа. Нет. Конечно, я этого не делал. – Оуэн заглядывает через отцовское плечо. – Мне можно войти?
Отец вздыхает.
– Честно говоря, сейчас не самое подходящее время, Оуэн.
– Папа, давай посмотрим правде в глаза: у тебя никогда не бывает подходящего времени. Никогда. Но я тебе вот что скажу: я провел почти неделю в полицейском изоляторе, меня допрашивали о преступлении, которого я не совершал. Меня хлестали по лицу на первых страницах всех газет, на меня клеветали люди, которые меня даже не знают. А теперь меня оправдали, сказали, что я свободный человек, что я не сделал ничего плохого и меня можно выпустить на свободу. Так что, возможно, для меня сейчас самое подходящее время.
Отец слегка опускает голову. А когда поднимает ее снова, его глаза слезятся.
– Тогда заходи, – говорит он. – Но у меня мало времени. Мне правда очень жаль.
В доме тепло. Каждая стена окрашена в свой цвет. На стенах неоновые таблички: «К ДЖИНЕ СЮДА», «ЛЮБОВЬ», «НАШ ДОМ». Радуга. Единорог, вставая на дыбы, меняет цвет.
– Джина любит все яркое, – говорит отец, ведя Оуэна в гостиную. Здесь небольшое эркерное окно, ставни, розовые бархатные диваны, заваленные вышитыми подушками – в основном на них животные из джунглей, – и снова таблички. – Садись, – говорит отец. – Пожалуйста.
Он не предлагает Оуэну выпить. Но Оуэну без разницы.
– Папа, – говорит он. – Я много думал, пока сидел взаперти. О том, как я попал в такое положение. Как я стал таким, какой я есть. Ну, ты понимаешь?
Отец пожимает плечами. На нем серый джемпер и темно-синие брюки, и со своими седыми волосами он выглядит незакрашенным пятном посреди ярких красок комнаты.
– Ты знаешь, о чем я говорю, папа. Ты знаешь, что со мной всегда было что-то не так. С самого детства. Но я больше не маленький мальчик. Я мужчина. Мне тридцать три года. Почти тридцать четыре. Худшее, что могло случиться с невиновным человеком, случилось со мной из-за того, что я такой. И ты бросил меня. Ты позволил мне уйти от тебя той ночью. Ты не остановил меня, восемнадцатилетнего парня, который только что похоронил мать, ты дал мне уйти. Почему ты дал мне уйти?
Отец слегка ерзает на розовом бархате дивана.
– Мне казалось, так будет лучше. Сам понимаешь. Та квартира была слишком мала для всех нас. У нас был маленький ребенок. Ты бы чувствовал себя неуютно…
– Я чувствовал себя неуютно, потому что знал, что мне здесь не рады. Совершенно не рады.
– Что ж, возможно, в этом есть доля правды. Но с моей стороны не было ничего личного. Просто ситуация, в которой оказались все мы. И когда Тесси сказала, что возьмет тебя…
– Но ты ведь знаешь, какая Тесси, пап. Ты знаешь, что я ей никогда не нравился. Она не пускает меня в свою гостиную. Ты это знал? Мне нельзя переступать порог ее гостиной. А я ее племянник. Почему? Почему я тебе не нужен?
– Я сказал тебе, Оуэн. Ничего личного.
– Нет, папа, нет, с точностью до наоборот. Все было личным. Все. Все, что происходило со мной, было личным. Потому что я не нравлюсь людям.
