– У меня на лбу хвост вырос.
– Что? – изумилась мать. – Что ты сказал?
– Ну, слава Богу! – саркастически произнес доктор Островски. – А я уж думал, ты меня совсем не слышишь, как Давид Михайлович. Правда, Давид Михайлович?
Архитектор благожелательно кивнул.
– Я договорился с Мадридским университетом, – продолжил Игаль. – Надо еще закрыть здесь некоторые формальности, но, в принципе, дело решено. Проект начинается через два месяца. Сначала я поеду туда один, Наташа останется здесь. А потом, если у Миши все будет в норме, присоединится и она. В любом случае я намерен прилетать сюда минимум раз в две недели, может, чаще. Это недалеко.
– Прекрасно, – отозвалась Нина Наумовна и посмотрела на настенные часы. – Это ведь то, что ты хотел, правда?
– Правда, – торопливо отвечал Игаль. – Но это еще не все. У меня есть к тебе вопрос. Пожалуйста, мама. Успеете вы на свой сту-чи.
– Тай-чи.
– Окей, тай-чи. Все равно успеете. Вопрос такой. Ты не помнишь, было ли у деда Наума тяжелое ранение в Испании?
Мать удивленно подняла брови и села к столу.
– Тяжелое ранение… – повторила она. – Я не уверена, Игорёк. Ты же знаешь, он ничего не рассказывал о своей службе и о своем аресте. Мама тоже никогда об этом не распространялась, хотя наверняка что-то знала. Мне только известно, что он сражался там в танковых частях или в пехотной интербригаде. А потом его оклеветали – припомнили службу под командованием Троцкого во время нашей Гражданской войны. Как будто Троцкий тогда не командовал вообще всеми.
– А до Испании? Кем он служил до Испании? Где работал?
– Служил… – пожала плечами мать. – Служил в Красной армии. Твой дед был красный командир… э-э… видимо, в танковых частях. А иначе как бы он попал в танковую часть у испанцев? Почему ты спрашиваешь?
Доктор Островски смущенно покачал головой.
– Да так… возникли некоторые вопросы. Ты уверена, что он не работал на НКВД?
– Что-о?..
Нина Наумовна встала, упершись в стол обоими кулаками. Давид Михайлович перестал кивать и испуганно воззрился на подругу своего «золотого возраста».
– Вот что, Игорь, – раздельно произнесла Нина Наумовна. – Ты можешь делать и говорить все что хочешь, но только не это. Я никому не позволю марать чистую память о моем отце. Не знаю, кто и что напел тебе в уши, но это безумие, нонсенс. Мой отец, твой дед, был святым человеком. Святым!.. НКВД! Это ж надо такое придумать! Как, ты полагаешь, он мог быть одновременно и диссидентом, и работником НКВД? Как?
Игаль тоже попробовал встать, что получилось только с третьей попытки из-за сопротивления ревнивой оттоманки. Мать осуждающе смотрела на него сверху, явно забыв и про мэрию, и про круиз, и про тай-чи.
– Ты права, мама, – сказал доктор Островски, выбравшись наконец из хищной диванной пасти. – Извини. Сам не знаю, что на меня нашло. Пожалуй, поеду. До свидания, Давид Михайлович.
Давид Михайлович облегченно кивнул. Чмокнув в щеку возмущенно молчащую мать, Игаль вышел на улицу. Шагая к машине, он думал, что, как ни начинай жизнь заново, как ни снимай, ни срезай, ни состругивай с души чешую, кожу, мясо прежних чувств и интересов, а внутри все равно непременно должно сохраниться что-то сугубо твое, неприкосновенное, не подлежащее никаким переменам. Вынь этот незаменимый кварцевый кристалл – и что тогда останется от часового человеческого механизма? Мертвечина, исцарапанный корпус, беспомощный набор стрелок, шестеренок и винтов…
* * *
Вернувшись домой, он позвонил знакомому руководителю проекта в Авиационном концерне – известить, что снимает свою кандидатуру.
– Но почему, Игаль? – изумился тот. – Я только вчера говорил с отделом кадров. Твоя анкета вот-вот пройдет проверку. Подожди еще денек-другой, максимум неделю.
– Извини, но этот процесс оказался слишком сложным для меня, – совершенно искренне ответил доктор Островски. – Не стоило ввязываться с самого начала.
– Нет-нет, и слышать об этом не желаю! – решительно заявил руководитель. – Давай я сейчас подтолкну наших замшелых кадровиков и сразу перезвоню тебе. Ты нам нужен как воздух.
– Не надо, Рами, – попросил Игаль. – Я уже принял решение. А что касается воздуха, то твои изделия прекрасно летают и вне атмосферы.
– Я перезвоню! Перезвоню! – продолжал настаивать собеседник.
Телефон и впрямь зазвонил буквально две минуты спустя. Вздохнув, Игаль снял трубку.
– Рами, пойми, с этим кончено, – вежливо, но твердо проговорил он. – Я снимаю свою кандидатуру.
На другом конце провода молчали.
– Рами?
– Во-первых, я не Рами, – со смешком отвечал приятный, неуловимо знакомый женский голос. – А во-вторых, не припомню, чтоб когда-нибудь предлагала вам работу, халтурку, вступление в брак или что-либо другое, для чего требуется мужская кандидатура. Вы ведь доктор Игаль Островски?
– Гм… да. С кем имею честь?
– Меня зовут Нина Брандт.
Игаль напрягся, тщетно пытаясь вспомнить, когда и при каких обстоятельствах мог встретить женщину с таким именем.
– Девичья фамилия Сэла, – добавила она, почувствовав его замешательство. – Мой отец – покойный Ноам Сэла.
– Ага, – проговорил Игаль, – теперь понятно. Давид – ваш старший брат… Но скажите, мы раньше встречались? Ваш голос кажется знакомым.
Нина Брандт рассмеялась.
– Я веду программу на телевидении и на радио. Не исключено, что вы что-то видели или слышали.
– Ага… На телевидении и на радио, – зачем-то повторил доктор Островски. – И что, вы хотите пригласить меня на свою передачу?
– Нет, к сожалению, это невозможно… – с комической серьезностью произнесла она. – Вы же только что сняли свою кандидатуру. Давайте пока ограничимся деловой беседой в кафе. Чисто случайно я сейчас в Хайфе. Не хотите ли встретиться? Ну, скажем, в «Пеламиде», прямо сейчас? – Нина понизила голос до таинственного шепота. – У меня с собой фотографии.
– Какие фотографии? – спросил Игаль, уже предполагая ответ.
– Те самые. Фотографии, которые вы просили у моего брата Давида. Принесите свои, сравним, «у кого длиннее», как в школе на задней парте…
По дороге в кафе доктору Островски удалось, пусть и с некоторым трудом, соотнести телефонный голос с телевизионным. Нина Брандт вела программу задушевных бесед – преимущественно с женщинами, где говорилось преимущественно о мужчинах. Как правило, этот слезливый китч проникал в его гостиную по чистой случайности, когда телевизор работал в автономно-фоновом режиме, то есть трындел где-то на десятом уровне внимания хозяев, которые занимались в это же время какими-то другими делами на кухне, в кабинете или на балконе. Вернувшись в салон, Игаль или Наташа немедленно пресекали самоуправство электроники, переключая ее на что-нибудь менее невыносимое, что, в общем, получалось само собой, ибо глупее шоу Нины Брандт выглядели разве что индийские мыльные сериалы или соревнования по бутафорскому рестлингу.
