Она думает про побережье Мексиканского залива у нее дома, поколения ее семьи, впитывающие его своими порами, ураганы на улицах и в крошечной двухкомнатной квартире, в которой она выросла, то, что он забрал у нее, то, что он ей дал.
Она думает про бухту Сан-Франциско, бухту семьи Джейн. Она задается вопросом, добралась ли Джейн до дома, вошла ли в дверь квартиры над рестораном в Чайнатауне и нашла ли конфету в контейнере на холодильнике, отвели ли они с сестрами друг друга к воде под Голден-Гейтом. Возможно, когда Джейн была ребенком, она смотрела на Тихий океан и задавалась вопросом, что осталось позади, когда ее прапрабабушка и прапрадедушка уехали из Гонконга, а что прибыло с ними.
Огаст еще не смогла найти в себе силы проверить данные, чтобы узнать, что случилось с Джейн после 1977-го. Она не готова к этому. Что бы она ни сделала, где бы ни побывала, Огаст надеется, что она была счастлива.
Она научилась скорби через свою мать и через Джейн. Она посмотрела в их глаза и увидела, что с тем, что она сейчас чувствует, стоит провести время, – с отдалением, но свежим, когда тот, кто от тебя далеко, еще может казаться близким.
Еще недолго, думает она, расстояние будет казаться неправильным. Это же длилось всего восемь месяцев. Они знали друг друга всего восемь месяцев. Полтора года, и она проживет без Джейн дольше, чем с ней. Это самое худшее. Восемь месяцев, превращающихся в ничто. Она больше никогда не будет тем человеком, каким была с Джейн. Джейн где-то есть, но тот человек, который был с Огаст, исчез. Эти два человека прекращают существовать, и никто в мире даже не чувствует потерю.
Когда она в тот вечер приходит домой с песком в волосах, ее ждет Нико.
Он наливает ей чашку чая, как сделал в день их знакомства, но еще плескает туда ром. Он ставит пластинку, и они сидят, скрестив ноги, на полу гостиной, позволяя благовониям, которые он зажег, тлеть.
Нико обычно живет по оси Y, становясь выше и выше с каждым сказанным словом, но когда он к ней поворачивается, в нем нет ничего большого или расширяющегося. Только тихий вздох и опущенные уголки губ, когда он берет ее за руку.
– Помнишь, как ты пришла познакомиться со мной и Майлой, до того, как переехала? Как я дотронулся до твоей ладони?
– Да.
– Я увидел это, – говорит он. – Не… не то, что это произойдет. Я увидел, что в тебе есть что-то, что может преодолевать расстояния. Что может воплощать в жизнь невозможное. И я увидел… я увидел много боли. За тобой. Перед тобой. Прости, что не сказал тебе раньше.
– Все нормально, – говорит ему Огаст. – Я бы не стала ничего менять.
Он мычит, медленно вращая свою чашку.
Начинается следующая песня, что-то старое, струны и грубоватый вокал в медленной, тяжелой мелодии, как будто это было записано в прокуренной комнате.
Она особо не вслушивается, но улавливает несколько строк. «Мне нравятся вид и звук, и даже его вонь, так случилось, что мне нравится Нью-Йорк…»
– Мне нравится эта песня, – говорит она, прислоняясь головой к стене. Ее глаза красные и воспаленные. Она в последнее время делала много исключений из своего правила «не плакать». – Кто это?
– Хм-м, это? – Нико наклоняет свою голову над ее и указывает на скульптуру в углу. – Это Джуди Гарленд.
* * *
Ее мама приезжает к ней в гости в октябре.
Сначала висит напряжение. Когда она говорит, ее голос отрывистый, она явно старается оставаться спокойной, но за это Огаст очень ей благодарна. Она слышит, как старые, острые как бритва защитные реакции Сюзетт пытаются прорваться наружу, но она их подавляет. Огаст понимает, каково это. За последний год она узнала, что в ней тоже они есть в больших количествах.
Ее мама никогда особо не путешествовала, и она точно не была в Нью-Йорке, поэтому Огаст ведет ее смотреть достопримечательности: Эмпайр-стейт-билдинг, статую Свободы. Она ведет ее в «Билли», чтобы она могла посмотреть, где работает Огаст, и она сразу приходит в восторг от Люси. Она заказывает французский тост и оплачивает счет. Люси приносит Огаст «Специальный Су», даже не спрашивая.
– Я соскучилась по тебе, – говорит мама, проводя куском тоста по лужице сиропа. – Очень сильно. По тем фотографиям с уродливыми собаками, которые ты мне присылала. По тому, как ты слишком быстро говоришь, когда у тебя появляется идея. Прости, пожалуйста, если тебе казалось, что я не люблю тебя полностью. Ты моя малышка.
Здесь больше чувств, чем она проявляла к Огаст с самого детства. И Огаст любит ее, бесконечно, безусловно, даже если ей нравится быть подругой Огаст больше, чем мамой, даже если она сложная, и упрямая, и неспособная ничего отпустить. Огаст тоже такая же. Ее мама передала ей это, как и все остальное.
– Я тоже по тебе соскучилась, – говорит Огаст. – Последние несколько месяцев… Было много всего. Много раз я думала о том, чтобы тебе позвонить, но я… я просто была не готова.
– Все в порядке, – говорит она. – Хочешь о чем-то поговорить? – Это тоже что-то новенькое – задавать вопросы. Огаст представляет, как она идет на работу в библиотеку, закапывается в полки, вытаскивает книги о том, как быть более эмоционально поддерживающим родителем, делает записи. Огаст сдерживает улыбку.
– Я кое с кем встречалась несколько месяцев, – говорит ей Огаст. – Это… Но все кончено. Но не из-за того, что мы этого хотели. Она… ей пришлось уехать из города.
Ее мама задумчиво жует, сглатывает и спрашивает:
– Ты любила ее?
Возможно, ее мама подумает, что это трата времени и энергии – любить кого-то так сильно, как любит Огаст. Но потом она вспоминает папку, прожигающую дыру в ее сумке, то, о чем ей придется рассказать позже. Возможно, она все-таки это поймет.
– Да, – говорит Огаст. У нее во рту вкус острого соуса и сиропа. – Да, любила. Люблю.
В тот день они гуляют по Проспект-парку под осенним солнцем, пробивающимся сквозь меняющиеся листья.
– Ты помнишь тот документ, который прислала мне в начале года? Про подругу Оги, которая переехала в Нью-Йорк?
Ее мама слегка напрягается. Уголки ее губ подергиваются, но она физически сдерживает себя, стараясь не выглядеть слишком нетерпеливой или встревоженной. Огаст любит ее за это. Из-за этого она чуть не передумывает делать то, что собирается.
– Помню, – говорит она осторожно нейтральным голосом.
– Я посмотрела его, – говорит Огаст. – И я… я ее нашла.
– Ты ее нашла? – говорит она, перестав притворяться. – Как? Я не находила ничего, кроме двух счетов за коммунальные услуги.
– Она иногда использовала свое настоящее имя в тот период, когда знала Оги, – объясняет Огаст, – но к тому времени, как она переехала сюда, она начала использовать другое имя.
– Ого, – говорит она. – Ты уже поговорила с ней?
Огаст хочется засмеяться. Поговорила ли она с Джейн?
