Джейн переплетается с ней пальцами, и они переходят из одного вагона в другой, с платформы на платформу, как месяцы назад, когда Джейн потащила ее в первый раз через аварийный выход. Огаст даже забывает испугаться.
С каждым вагоном пассажиров становится все меньше и меньше, пока они не оказываются в самом последнем. Он пустой.
Они проезжают мимо «Парксайд-авеню», где все началось. В темноте не видно покрашенной плитки или взбирающегося вверх плюща, но Огаст может представить многоквартирные дома, маникюрные салоны и ломбарды, стоящие над путями и закрытые на ночь. Она представляет призраков Нью-Йорка, выползающих из-под лестниц и из-за шкафов, чтобы постоять около окна и посмотреть, как ускользает Джейн.
– Думаю, я должна отдать тебе это, – говорит Джейн, вытаскивая телефон из заднего кармана. – Я не хочу случайно создать парадокс или что-то в этом роде, вернувшись в 70-е.
– А вдруг мне понадобится… – на автомате говорит Огаст. – Ой. Точно. Да, конечно. Конечно, нет.
Она берет телефон и засовывает его в свой карман.
– Еще я… – говорит Джейн.
Она медлит, а потом снимает с себя рюкзак, вылезает из куртки и протягивает ее Огаст.
– Я хочу, чтобы она была у тебя.
Огаст таращится на нее. Она смотрит в ответ нежно, у нее дергается уголок рта, так же, как было в то утро, когда они встретились и она дала шарф.
– Я не могу… я не могу взять твою куртку.
– Я не прошу тебя, – отвечает Джейн, – я говорю тебе. Я хочу, чтобы она была у тебя. И кто знает? Может, я останусь и ты мне сразу ее вернешь.
– Ладно, – говорит Огаст, открывая свою сумку. – Но ты с собой должна взять это.
Это полароидный снимок, тот, который сделал Нико в ночь пасхального обеда, до того как Огаст случайно раскрыла часть тайны поцелуем. На снимке Джейн смеется с пачкой купюр, приколотых к ее груди, и с короной на голове на фоне неизменного «Кью». На ее заостренном подбородке виден след от красной помады. У нее под рукой Огаст, отвернувшаяся от хаоса, смотрящая на профиль Джейн так, будто она единственный человек на планете. У нее смазана помада.
Это не единственная фотография с ней и Джейн, но это ее любимая. Если Джейн может взять с собой одну напоминающую об Огаст вещь, то это должна быть она.
Джейн долго смотрит на снимок, а потом кладет его в рюкзак и опять надевает его на плечи.
– Договорились, – говорит она, и Огаст берет куртку.
Она надевает ее поверх своей футболки «Блинного дома Блинного Билли», поворачиваясь под светом ламп, чтобы показать себя. Куртка удивительно легкая на ее плечах. Рукава слегка длинноваты.
– Ну? Как я выгляжу?
– Нелепо, – говорит Джейн с ухмылкой. – Ужасно. Идеально.
Они быстро проезжают через Бруклин, и на последних станциях пассажиров почти нет.
Огаст смотрит на табло. Последняя остановка.
– Слушай, – говорит она. – Если ты вернешься…
Джейн кивает.
– Если вернусь.
– Ты будешь рассказывать людям обо мне?
Джейн издает смешок.
– Ты прикалываешься? Конечно, буду.
Огаст просовывает ладони под рукава куртки Джейн.
– Что ты им расскажешь?
Когда Джейн опять заговаривает, ее голос становится другим, и Огаст представляет ее на большой оттоманке в прокуренной квартире в июле 1977-го, окруженную вспотевшими девушками, сидящими на полу и готовыми услышать ее историю.
– Была одна девушка, – говорит она. – Была одна девушка. Я встретилась с ней в поезде. Когда я в первый раз ее увидела, она была облита кофе и пахла панкейками, и она была прекрасна, как город, в котором ты всегда хотел побывать, как будто ты ждал годами и годами подходящего момента, а потом, как только ты там оказался, ты пробуешь все на вкус, касаешься всего и запоминаешь название каждой улицы. Мне казалось, что я ее знаю. Она напомнила мне, кто я такая. У нее были мягкие губы, зеленые глаза и тело, которое никогда не отказывало. – Огаст толкает ее локтем, Джейн улыбается. – Такие волосы, что невозможно было поверить. Упрямая, острая, как нож. И я никогда в жизни не хотела, чтобы меня кто-то спасал, пока она меня не спасла.
Дрожащими руками Огаст вытаскивает телефон.
– Я не спасла тебя. Это ты себя спасаешь.
Джейн кивает.
– Я поняла, что в одиночку это невозможно.
И это, – думает Огаст, набирая номер Майлы, – все-таки правда.
– Вы готовы? – спрашивает Огаст, пока Майла матерится в телефон. – Мы почти на месте.
– Да, – кряхтит Майла. Судя по звукам, она вручную двигает технику. – Это был тот еще геморрой, но остался один рычаг, и это подействует на ветку. Отведи ее на место, и я дам тебе сигнал.
Огаст поворачивается к Джейн, когда на станции визжат тормоза.
Все.
– Готова?
Она мужественно натягивает на лицо улыбку.
– Да.
С одной ладонью на ручке двери аварийного выхода, а с другой – в волосах Огаст, она целует Огаст долго и глубоко, втягиваясь в поцелуй, как в музыку, будто изобретая его заново. Ее рот мягкий и теплый, и Огаст целует ее в ответ и касается ее лица, чтобы оно навсегда отпечаталось в ее ладонях. На табло над их головами буквы, обозначающие станцию, начинают мигать.
Огаст не может сдержать ухмылку – она будет скучать по поцелуям, от которых сносит крышу.
Двери открываются, и Огаст выходит одна на платформу. Сейчас два часа ночи, парк аттракционов уже закрыт, поезда ходят один-два раза в час, поэтому у них есть короткое окно, во время которого им никто не помешает.
Она четко все спланировала, идеально подогнала по времени.
Когда она смотрит вниз, Джейн свешивается из аварийного выхода и падает на контактный рельс. Отсюда она кажется такой маленькой.
Она осторожно идет по рельсам, прячась за припаркованным поездом, а Огаст садится на край платформы прямо на желтую линию, свесив ноги.
– Так, – говорит Джейн снизу.
Она делает глубокий вдох, задерживает воздух в плечах, трясет руками. Здесь она могла бы быть кем угодно. Она могла бы подтянуться на платформу и, перепрыгивая через ступеньку, подняться в душную ночь. Она отрывает взгляд от рельсов, вглядываясь в эту свободу, и Огаст задается вопросом, в последний ли раз она видит усмешку Джейн, ее длинные ноги, ее мягкие черные волосы, зачесанные назад.
А вдруг это последний раз?
А вдруг это последний шанс Огаст?
Уэс сказал это Исайе. Уинфилд наверняка говорит это Люси каждый день. Нико и Майла поженятся. А Огаст? Огаст позволит девушке, которая изменила всю ее жизнь, исчезнуть, так и не сказав это ей, потому что она боится боли, которую это причинит.
