– Я хотела сказать «нью-йоркский пурист».
Первая затяжка жжет, задерживаясь в груди. Она делала это только один раз – ей предложили на вечеринке, а она отчаянно пыталась притворяться, что знает, как это делать, – но она повторяет за Уэсом и держит дым несколько долгих секунд, прежде чем выпустить его через нос. Все вроде проходит гладко, пока она не проводит следующие двадцать секунд, кашляя в локоть.
– Я переехал сюда в восемнадцать, – говорит Уэс, когда Огаст заканчивает, милосердно не комментируя ее неспособность справиться с затяжкой. – И мои родители, по сути, отрезали меня от родословного древа год спустя, когда поняли, что я не собираюсь возвращаться в архитектурную школу. Но у меня все еще был этот сраный, вонючий, дорогущий, кошмарный город.
Последнюю часть он произносит с улыбкой.
– Да, – говорит Огаст. – Майла и Нико это… упоминали.
Уэс сосет косяк, на котором загорается огонек.
– Ага.
– Моя… моя мама. Ее родители были безумно богатыми. Много ожиданий. И они, по сути, тоже притворялись, что ее не существует. Но в этом есть и вина моей матери.
– Как так? – говорит Уэс, стряхивая пепел и передавая ей косяк.
Огаст удается удержать вторую затяжку подольше. Она ощущает своим лицом, как она распространяется по коже.
– Она всю жизнь говорила мне, что ее семья не хотела иметь со мной ничего общего, поэтому у меня никогда по-настоящему не было семьи. А пару недель назад я узнала, что это все неправда, и теперь они мертвы, так что…
Она не упоминает сына, которого они забыли, или письма, которые они перехватывали. Сейчас она понимает, что не хотела бы иметь ничего общего с семьей мамы, даже если бы она знала, что они о ней заботились. Но она дочь Сюзетт Лэндри, а значит, она не умеет бросать всякую хрень.
– Поэтому ты с ней не разговариваешь? – спрашивает Уэс.
Огаст переводит взгляд обратно на него.
– Откуда ты знаешь, что я с ней не разговариваю?
– Довольно легко заметить, когда человек по другую сторону от твоей стены перестает громко разговаривать по телефону со своей мамой каждое утро в сраную рань.
Огаст морщится.
– Прости.
Уэс берет у нее косяк и держит его между большим и указательным пальцами. Он выглядит отстраненным, пока ветер треплет кончики его волос.
– Слушай, ни у кого нет идеальных родителей, – бесстрастно говорит он. – Я знаю, что семья Нико – офисные работники и католики с Лонг-Айленда, да? Они абсолютно нормально отнеслись к его очень ранней смене пола, и они обожают Майлу. Но его мама все равно считает, что он попадет в ад, потому что он экстрасенс. Она пишет ему раз в неделю цитатами из Библии про то, что нельзя играть с демонами. Совершенно спокойные и потрясающие со всех сторон, кроме того факта, что они буквально боятся, что он почитает дьявола.
– Господи.
– Они сами так сказали. Но ладно. Это терпимо. Но такие люди, как мои родители, как родители твоей мамы, – это другой уровень. Я хотел пойти в художественную школу, и мои родители сказали типа, круто, можешь рисовать здания, а потом однажды возьмешь на себя управление фирмой и нет, мы не будем платить за терапию. А когда я не стал делать то, что они хотели, это был конец. Они перестали давать деньги и сказали мне не возвращаться домой. Им важно то, как это выглядит. Им важно то, о чем они могут поонанировать со своими гребаными друзьями-идиотами из Лиги плюща. Но как только тебе что-то понадобится – на самом деле понадобится, – они дадут тебе понять, какое ты для них разочарование из-за того, что это попросил.
Огаст никогда не думала об этом в таком ключе.
Каждый день она видит, как Уэс ведет себя равнодушно и шлет к чертям собственную жизнь, и она никогда не говорит ни слова, потому что знает, что на него давит что-то большое и тяжелое. Она никогда не относилась к маме с таким же пониманием. Ей никогда не приходило в голову перенести его боль на мамину, чтобы лучше ее понять.
Одно из его последних слов застревает в ее голове, как тяжесть на дне бассейна, и ее мозг думает об этом. «Разочарование», – сказал он. Огаст помнит, что он сказал после того, как Исайя помог им привезти матрас.
«Он не заслуживает того, чтобы его разочаровали».
– Как бы там ни было, с момента нашего знакомства ты ни разу меня не разочаровывал. – Огаст морщит нос. – Я бы даже сказала, что ты превысил мои ожидания.
Уэс делает затяжку и со смехом выдувает дым.
– Спасибо. – Он гасит косяк и поднимается на ноги.
– И… знаешь. К твоему сведению. – Огаст осторожно встает. – Я… я знаю, каково это – долго и целенаправленно быть одному, только чтобы избежать риска того, что может произойти в другом случае. И с Джейн… сомневаюсь, что могла бы найти более обреченную первую любовь, но оно того стоит. Это наверняка разобьет мне сердце, но все равно оно того стоит.
Уэс не смотрит ей в глаза.
– Я просто… он такой… он заслуживает лучшего. И это не я.
– Ты не можешь решать за него, – замечает Огаст.
Уэс выглядит так, будто придумывает, что на это ответить, когда снизу доносится звук. Кто-то открыл окно на верхнем этаже. Они ждут, и начинается – Донна Саммер с бесцеремонной громкостью льется из квартиры Исайи.
Они целую секунду переглядываются, а потом взрываются смехом, падая друг на друга. Донна воет про кого-то, оставившего торт под дождем, и Уэс лезет в свой задний карман, подходит к краю крыши и выбрасывает в ночь сотню флаеров, которые сыплются водопадом мимо пожарной лестницы, окон, солено-теплого запаха «Попайс», падают на тротуар и улетают с ветром, налепляются на светофоры, несутся к открытым путям «Кью».
* * *
В полдень перед благотворительным вечером, в последний день перед тем, как они попытаются отправить Джейн домой, Огаст наконец-то исполняет пророчество Нико и идет к «Кью».
Она выбирает станцию дальше своей, «Кингс-Хайвэй» рядом с Грейвсендом, потому что ближе к концу ветки в поезде будет меньше людей. Здесь ветка идет над землей, пролегает через спальные районы на уровне третьего этажа. Солнце сегодня яркое, но в поезде, когда она в него заходит, прохладно.
Джейн неизменно сидит в конце вагона в наушниках с закрытыми глазами.
Огаст стоит около дверей, смотря на нее. Возможно, она видит Джейн в свете заката последний раз.
Она чувствует удары сердца – она знает, что Джейн иногда тоже их чувствует, – которые говорят, что ей надо бежать. Спасти себя от разбитого сердца, сойти с поезда и сменить город, сменить колледж, сменить жизнь, пока она не найдет место, где снова сможет быть счастливой.
Но уже слишком поздно. Она могла бы жить еще пятьдесят лет, любить и покинуть сотню городов, вжимать кончики пальцев в тысячу турникетов и билетов на самолеты, и Джейн все равно бы оставалась в ее сердце. Эту девушку из Бруклина она не сможет легко забыть.
