– Боюсь узнать, что значит «взрывай», – говорит Огаст.
– «Взрывай» – это когда ты ударяешься об этот порог, – говорит Уэс. Он показывает на деревянный выступ, где прихожая переходит в кухню. – В общем, ты вылетаешь из кресла.
– Линии, – говорит Майла, отрывая последний кусок ленты, – нужны для того, чтобы измерить, как далеко ты пролетел, прежде чем приземлился на пол.
Огаст опять перешагивает через них, направляясь к двери. Нудлс кружит вокруг ее лодыжек, взволнованно ее обнюхивая.
– Не могу решить, впечатлена я или в ужасе.
– Мое любимое эмоциональное состояние, – говорит Майла. – Так и рождается возбужденность.
– Я иду спать. – Уэс бросает свою ленту Майле. – Спокойной ночи.
– Доброе утро.
Огаст закидывает на плечи рюкзак, когда Майла встречает ее у двери с поводком Нудлса.
– В какую сторону ты идешь? – спрашивает она, пока Нудлс носится вокруг, размахивая языком и ушами. Он такой милый, что Огаст даже не может злиться на то, что ее явно обманули по поводу того, насколько этот пес будет частью ее жизни.
– К «Парксайд-авеню».
– О-о, я веду его в парк. Можно мне пройтись с тобой? – Фишка Майлы, как начинает понимать Огаст, в том, что она не сеет семя дружбы и не ухаживает за ним, мягко поливая и освещая солнцем. Она появляется в твоей жизни, полностью сформированная, и просто в ней остается. Законченной подругой.
Странно.
– Конечно, – говорит Огаст и распахивает дверь.
Поскальзываться сегодня негде, но Нудлс решительно настроен на то, чтобы заставить Огаст нажраться дерьма по пути к станции.
– Он принадлежит Уэсу, но мы все как бы делим его между собой. Такие вот мы лохи, – говорит Майла, пока Нудлс тянет ее вперед. – Боже, я раньше все время выходила на «Парксайде», когда жила на Манхэттене.
– Да?
– Да, я училась в Колумбийском колледже.
Огаст обходит Нудлса, когда он останавливается, чтобы обнюхать самый восхитительный контейнер из-под еды в мире.
– У них что, хорошая художественная школа?
Майла смеется.
– Все всегда считают, что я ходила в художественную школу, – говорит она, щелкая жвачкой. – У меня степень по электротехнике.
– Ты… прости, я подумала…
– Сама знаю, – говорит она. – Наука – это суперинтересно, и мне она хорошо дается. Прям очень хорошо. Но карьера в электротехнике, можно сказать, убивает душу, а я достаточно получаю от своей работы. Пока что мне больше нравится заниматься искусством.
– Это… – Худший кошмар Огаст, думает она. Закончить учебу и ничего не делать с приобретенными знаниями. Она поверить не может, что Майлу не парализует мысль об этом каждую минуту каждый день. – Потрясающе.
– Спасибо, я тоже так думаю, – радостно говорит Майла.
У станции Майла машет на прощание, Огаст проходит через турникет и возвращается в удобный, вонючий поезд «Кью».
Никому, прожившему в Нью-Йорке больше нескольких месяцев, не понять, почему девушке может нравиться метро. Им не увидеть всю новизну того, как ты спускаешься под землю, а потом поднимаешься обратно на другом конце города, комфорт осознания того, что, даже если ты столкнулась с часовой задержкой или непристойным поведением, тебе удалось раскрыть величайшую загадку этого города. Быть частью потока, встречаться взглядом с другим напуганным пассажиром, когда появляются мексиканские музыканты. В метро она настоящий ньюйоркец.
Конечно, это все равно ужасно. Она чуть не села на две разные лужи неизвестного происхождения. Крысы явно объединяются в профсоюзы. А однажды, во время получасовой задержки, ей в сумку нагадил голубь. Не на нее. В нее.
Но, несмотря ни на что, она ненавидит все, кроме особой, блаженной нищеты метрополитена.
Может, это глупо – нет, точно глупо. Точно глупо, но отчасти дело в той девушке. Девушке из поезда. Девушке Из Метро.
Девушка Из Метро – это улыбка, потерянная в железнодорожных туннелях. Она появилась, спасла день и перестала существовать в ту же секунду, как Огаст вышла на «Авеню-Эйч». Они больше никогда не увидятся. Но каждый раз, когда Огаст думает о метро, она думает о карих глазах, кожаной куртке и джинсах, порванных на бедрах.
Проехав две станции, Огаст поднимает взгляд от печенья, которое она ела, и…
Девушка Из Метро.
Кожаной куртки нет, рукава ее белой футболки подвернуты. Она откинулась назад, положив одну руку на спинку пустого сиденья, и у нее… у нее есть татуировки. На полруки. Красная птица, вьющаяся вниз с плеча, китайские персонажи над локтем. Настоящий старомодный якорь на бицепсе.
Огаст не может поверить в свою гребаную удачу.
Куртка все-таки здесь, накинута на рюкзак у ее ног, и Огаст таращится на ее высокие кеды из выцветшей красной ткани, когда Девушка Из Метро открывает глаза.
Ее губы складываются в небольшое удивленное «о».
– Девушка С Кофе.
Она улыбается. Один из ее передних зубов искривлен под ломающим жизни углом. Огаст чувствует, как каждая умная мысль покидает ее череп.
– Девушка Из Метро, – выговаривает она.
Улыбка Девушки Из Метро становится шире.
– Доброе утро.
Мозг Огаст хочет сказать «привет», рот – «доброе», а язык добавляет буквы от себя, и в итоге получается:
– Пошлое.
Возможно, еще не поздно заползти под сиденье к крысиным какашкам.
– Ну, иногда да, конечно, – спокойно отвечает Девушка Из Метро, все еще улыбаясь, и Огаст начинает сомневаться, что для этого хватит крысиных какашек всего мира.
– Прости, я… мозги еще не проснулись. Сейчас слишком рано.
– Разве? – спрашивает Девушка Из Метро с интересом, похожим на искренний.
На ней наушники, которые Огаст видела на днях, в стиле 80-х, с ярко-оранжевыми накладками. Она зарывается в свой рюкзак и вытаскивает кассетный проигрыватель, чтобы остановить музыку. Целый кассетный проигрыватель. Девушка Из Метро… бруклинский хипстер? Это очко против нее?
Но, когда она поворачивается обратно к Огаст со своими татуировками, чуть искривленным передним зубом и безраздельным вниманием, Огаст знает: эта девушка могла бы каждый день таскать в метро граммофон, а Огаст все равно легла бы ради нее посреди Пятой авеню.
– Да… – выдавливает Огаст. – Я поздно легла.
Брови Девушки Из Метро делают что-то невероятное.
– Из-за чего?
– Ох… у меня была ночная смена. Я работаю официанткой в «Блинном Билли», а он круглосуточный, поэтому…
– В «Блинном Билли»? – спрашивает Девушка Из Метро. – Это… на Черч-авеню, да?
