Только когда в памяти вплывает воспоминание о визитках Уинфилда про человека-оркестр, Огаст понимает, кто это, и импульсивно кричит, когда начинается номер под нелепую концертную версию песни «Санта-Клаус спешит в город» от Спрингстина.
– Эй, группа! – двигает губами Бомба Бумбоклэт под голос Брюса Спрингстина.
Мэри Попперс высовывает голову из-за занавески.
– Да! Эй, детка!
– Вы знаете, какая сейчас пора?
– Да!
– Какая пора, а? Какая?
На этот раз толпа кричит:
– Рождественская пора!
Она выразительно прикладывает ладонь к уху.
– Какая?
– Рождественская пора!
– А, рождественская пора!
Бомба Бумбоклэт – настоящая комедия, с изящными жестами, от которых все кричат от смеха и бросают купюры на сцену, и мимикой, которая кажется невозможной. Она первая выступает с рождественским номером на Июльском рождестве, и зрители этого ждали. Во время того, как она рвет соло на саксофоне, дрожат стропила.
Когда она заканчивает, сцена покрыта одно-, пяти-, десяти-, двадцатидолларовыми купюрами. Мэри Попперс выходит с метелкой, чтобы убрать это все перед следующим номером.
– «Делайла»! Вы потрясающие! У нас есть для вас еще кое-что. Вы готовы узреть легенду? – Все орут. Майла щелкает пальцами в воздухе. – Дамы и господа, пожалуйста, поприветствуйте на сцену то, что прописал доктор, – Энни Депрессант! – Занавесы раздвигаются, и там стоит Энни в своем фирменном розовом: розовых туфлях на каблуках, розовых чулках с красными бантами, пастельно-розовых волосах, ниспадающих спереди на ее розовую шифоновую накидку и убранных по бокам под блестящую шляпку в форме сердца. Она просто сногсшибательна.
Она наслаждается всеобщим вниманием, впитывая крики, аплодисменты и щелчки пальцами, взмахивая в воздухе своими розовыми латексными перчатками. Она всегда казалась уверенной в себе с тех самых пор, как Огаст заметила ее потягивающей молочный коктейль в «Билли», но, видя ее на сцене, слыша то, как толпа орет из-за нее до хрипоты, Огаст вспоминает, как Энни назвала себя гордостью Бруклина. Это не было шуткой.
Музыка начинается с мягких струн, сверкающего синтезаторного треугольника, нескольких ударов барабана, и потом Энни резко переводит взгляд на толпу, одними губами говоря: «Дай это мне».
Это «Конфетка» Мэнди Мур, и у толпы есть буквально одна секунда на реакцию, прежде чем она сбрасывает свою накидку, открывая взглядам бюстгальтер и мини-юбку, сделанные полностью из конфетных сердец.
– Боже мой, – говорит Уэс голосом, теряющимся в вое зрителей.
Энни подмигивает и начинает двигаться, извиваясь на подиуме, разделяющем толпу, наклоняясь, чтобы провести пальцем в перчатке по челюсти охваченного благоговением парня на «Молю тебя выйти и поиграть». Огаст всегда видела Энни и Исайю как две стороны одного человека, но в том, как она впитывает свет, как из ее глаз льется мед, совершенно нет того бухгалтера, который поднимал стол Огаст на шесть лестничных пролетов.
Она грациозно поворачивается на подиуме, светясь, сверкая, пылая на двести пятьдесят градусов, – и музыка замолкает. Звучит записанный собственный голос Энни:
– Знаете, – говорит она, – на хрен это.
В мгновение ока сценический свет становится розовым, и, когда Энни выбрасывает правую руку, с потолка над сценой начинает лить дождь.
Музыка возвращается – фанковая, громкая и напористая, на этот раз Чака Хан, «Как сахар», – и очень быстро становятся ясными две вещи. Первая, вода льется с потолка в их напитки, – вот почему Исайя сказал, что им могут понадобиться пончо. Вторая – Энни сделала свой образ из того, что растворяется в воде.
За тридцать секунд ее мини-юбка и бюстгальтер тают, и, вращаясь, она сбрасывает последние сахарные остатки на сцену, оставшись в роскошно украшенном красном латексном белье. Из-за кулис выплывают танцоры и поднимают ее себе на плечи, вращая под ниспадающей водой, пока восторженная мокрая толпа орет до хрипоты. Огаст выросла недалеко от Бурбон-стрит
[40], но она никогда в жизни не видела ничего подобного.
Она думает о последнем сообщении Джейн – снимок салюта с Манхэттенского моста, «Передавай мою любовь квинам».
Смутно, но она помнит, как Джейн рассказывала ей про драг-шоу, на которые она ходила в 70-е, балы, как квины голодали неделями, чтобы купить накидки, сверкающие ночные клубы, которые иногда казались единственным безопасным местом. Она позволяет воспоминаниям Джейн перенестись сюда, сейчас, как фильм с двойной экспозицией, два разных поколения неряшливых, громких, смелых, напуганных и вновь смелых людей, топающих ногами и машущих руками с обкусанными ногтями, все, что у них общее, и все, что у них разное, то, что есть у нее и ради чего такие люди, как Джейн, разбивали окна и плевались кровью.
Энни вертится на сцене, и Огаст не может перестать думать о том, насколько бы Джейн понравилось здесь быть. Джейн заслуживает здесь быть. Она заслуживает это видеть, чувствовать бас в груди и знать, что это результат ее трудов, держать пиво в руке и двадцатидолларовую купюру в зубах. Она бы была свободна, освещена прожекторами со сцены, спасена из метро и танцевала, пока могла дышать, восторженная всем этим. Живущая.
Джейн была бы в восторге от этого.
Джейн была бы в восторге от этого. Мысль об этом продолжает повторяться, повторяться и повторяться, Джейн, качающая головой и смеющаяся под диско-шаром, затягивающая Огаст в темный угол и целующая ее до головокружения. От этого она была бы особенно в восторге, легко влившись в семью Огаст, состоящую из угрюмых неудачников.
Секунда, когда Огаст позволяет себе по-настоящему это представить, – это секунда, когда она больше не может притворяться: она хочет, чтобы Джейн осталась.
Она хочет раскрыть дело и вытащить Джейн из метро, потому что она хочет, чтобы Джейн осталась здесь, с ней.
Она пообещала себе – пообещала Джейн, – что делает это, чтобы вернуть Джейн туда, где ее место. Но это так же пылающе и беспощадно, как прожектор на сцене, потому что в чувствительном пьяном мозгу Огаст не осталось ничего, чтобы это сдержать. Она хочет быть вместе с Джейн. Она хочет водить ее к себе домой, покупать ей новые пластинки и просыпаться рядом с ней каждое чертово утро. Она хочет, чтобы Джейн была здесь, всегда рядом по типу «разделим счет за пиццу пятью способами», «новая подставка под зубную щетку», «нарушим условия аренды».
И ни единая ее часть не готова принять любой другой исход.
Она поворачивается вправо, и там стоит Уэс, который смотрит шоу, раскрыв рот. Его хватка на стакане ослабла, и напиток медленно стекает на его футболку.
Огаст все понимает. Он влюблен. Огаст тоже влюблена.
