– Может, вы должны быть вместе. Любовь с первого взгляда. Так было со мной.
– Я не принимаю это как гипотезу.
– Это потому, что ты Дева.
– По-моему, ты говорила, что девственность – это концепция.
– Дева, ты гребаный девий кошмар. Все это происходит, а ты все равно ни во что не веришь. Типичная девья хрень. – Майла откладывает бургер. – Но, возможно, когда вы познакомились, была какая-то особая искра, которая спустила курок. Что ты об этом помнишь?
Боже, что она помнит? Кроме улыбки, добрых глаз и ауры панк-рокерского ангела-хранителя?
Она пытается вспомнить что-то еще: ободранное колено, то, как она натягивала рукава куртки на ладони, чтобы скрыть царапины, пытаясь не плакать.
– Я пролила кофе себе на сиськи, – говорит Огаст.
– Очень сексуально, – замечает Майла, кивая. – Я понимаю, что она в тебе увидела.
– И она дала мне шарф, чтобы это скрыть.
– Девушка мечты.
– Я помню, что было какое-то статическое электричество, когда я потянулась к шарфу и наши руки соприкоснулись, но на мне была одежда из шерсти, и шарф был шерстяным, и я не обратила на это внимание. Думаешь, это было оно?
Майла размышляет.
– Возможно. Или, возможно, это был побочный эффект. Энергия слетела с катушек. Что-то еще?
– Я тогда шла с работы, и она сказала, что я пахну панкейками.
– О. Хм. – Она выпрямляет скрещенные ноги, упираясь в барную стойку. – Она же работала тут, да?
– Да.
– И у этого места правда есть… очень особенный запах, да?
– Да… – говорит Огаст. – А. А! То есть ты думаешь, что это было чувственное воспоминание? Она узнала «Билли»?
– Запах сильнее всего вызывает воспоминания. Могло так и быть. Возможно, она тогда впервые столкнулась в поезде с тем, что по-настоящему узнала.
– Серьезно? – Огаст поднимает воротник футболки к носу. – Ого, я больше никогда не буду ныть из-за того, что пахну панкейками.
– Знаешь, – говорит Майла, – если мы сможем понять, что случилось, как именно ее энергия привязалась к энергии ветки, и сможем воссоздать событие…
Огаст отпускает воротник.
– Мы сможем все отменить? Так мы поможем ей выбраться?
– Да, – говорит Майла. – Да, думаю, это могло бы сработать.
– И… и она окончательно вернется в 70-е?
Майла думает.
– Наверно, да. Но есть шанс… ну, тут же нет никаких правил. Поэтому кто знает? Возможно, есть шанс, что она может закрепиться прямо здесь, прямо сейчас.
Огаст таращится на нее.
– Типа… насовсем?
– Да, – говорит Майла.
Огаст дает себе пять секунд, чтобы это представить: джинсы Джейн у Огаст в вещах для стирки, поздние ночи и поделенные счета, поцелуи на тротуаре, переслащенный кофе в постель.
Она прогоняет эту мысль, поворачиваясь к кассе.
– Но она вряд ли останется.
В середине дня Огаст наконец-то добирается до «Кью». Она не специально три дня не виделась с Джейн после того, как они занялись сексом, честно, – просто ее затянуло в дело. Это совсем никак не связано с тем, что Джейн по-настоящему ее целовала в идеальный момент в полночь, и Огаст не знает, как относиться к этому в обычный вторник.
По пути на платформу она видит вывеску. То же предупреждение, тот же срок – сентябрь. «Кью» закрывается в сентябре. Она может навсегда потерять Джейн в сентябре. И, даже если она со всем разберется, она наверняка все равно потеряет Джейн, которая вернется в 70-е, в свое время.
Есть это, и есть очень свежее воспоминание о выдохах в небытие на Манхэттенском мосту, и есть идея о том, что то, кем они являются друг другу, делает Джейн настоящей, и есть Огаст, стоящая на платформе, пытающаяся аккуратно рассортировать вещи в отдельные ящики в своем мозгу.
Сегодня многолюдно, но Джейн сидит, втиснутая в конце скамьи между задней стенкой вагона и чьей-то башней покупок из «Икеи».
– Привет, Девушка с Кофе, – говорит Джейн, когда Огаст удается протиснуться мимо пассажиров. Огаст пытается понять ее настрой, но у Джейн обычное веселое выражение лица – как будто она думает о шутке, которую вспомнила частично и которая не относится к кому-то конкретному.
Огаст снова хочет поцеловать ее в губы. Огаст снова хочет сделать множество вещей, и это очень не вовремя.
– Где ты была? – спрашивает Джейн.
– Прости, я не хотела… у меня большой прорыв в твоем деле, и экзамены, все слетело с катушек, но… в общем, мне нужно многое тебе сообщить.
– Ладно, – безмятежно говорит Джейн. – Можешь сесть сюда и рассказать?
– Что… – начинает Огаст, но Джейн хватает ее и тянет вниз. Она приземляется на колени Джейн. – Уф. Привет.
Джейн усмехается в ответ.
– Привет.
– О, тут лучше, – говорит Огаст.
– Да, я забронировала столик.
Есть какая-то грань, при которой заполненный вагон метро превращается из слишком навязчивого в абсолютно ненавязчивый, с таким количеством людей, что они смешиваются вместе и никто никого не замечает. В маленьком уголке с Джейн на скамье, в окружении рюкзаков, спин и коробок с мебелью для спальни, почти кажется, что больше никого нет.
Огаст устраивается, складывая свою джинсовую куртку на коленях. Ее юбка развевается за ней, накрывая их обеих, и она остро ощущает Джейн своими голыми бедрами, дыры на джинсах, позволяющие коже касаться кожи.
– Что? – говорит Джейн, изучая ее лицо. Огаст представляет ее взгляд: смесь напряжения и возбуждения, что, в общем-то, соответствует ей.
– Мне надо рассказать тебе о деле, – говорит Огаст.
– Ага, – говорит Джейн. – Но что именно?
– Сама знаешь что.
Одна из ладоней Джейн движется вверх, накрывая бедро Огаст. Огаст смотрит на нее, и что-то сжимается у нее в груди, и она задумывается, не это ли – электричество. Желание и химия, слившиеся во что-то большее, что-то более глубокое и нежное.
– Слушай, – говорит Джейн. – Ты не можешь так на меня смотреть и не говорить, о чем ты думаешь.
– Я думаю… – начинает Огаст, что-то в ее груди сжимается сильнее, и она не может. Она не может сказать, что то, что между ними, – это причина, по которой это вообще происходит. Если она это скажет, она все разрушит. – Я думаю о тебе.
Джейн прищуривается.
– Обо мне?
– О… той ночи. – Это не совсем ложь.
– Да, – говорит Джейн. – Мы об этом не говорили.
– Мы должны?
– Наверно, нет, – отвечает она, рисуя большим пальцем изогнутую линию на внутренней стороне ноги Огаст. – Но мы должны поговорить о том, что ты хочешь.
