Поцелуи предназначены исключительно ради сбора данных. Огаст знает это. Огаст абсолютно четко, на 100 процентов это понимает. Она целует Джейн, но Джейн целует Дженни, Молли, Эйприл, Найаму, Марию, Бет, Мэри Фрэнсис, Минсю. Это не связано с ней и Джейн – никак.
– Поцелуй меня медленно, – говорит Джейн во вторник днем, ухмыляясь и соблазнительно закатывая рукава, и это тоже с ними не связано.
Они целуются под пятнистым солнечным светом на станции «Брайтон-Бич» с клубничным мороженым на языках, и Джейн вспоминает лето 1974-го, роман длиной в месяц с подругой по имени Симона, которая переехала на Вирджиния-Бич и кот которой напрочь отказывался оставлять их в кровати одних. Они целуются, нацепив вместе наушники Огаст, в которых играет Патти Смит, и Джейн вспоминает осень 1975-го, басистку по имени Элис, которая оставила пятна помады на ее шее в туалете клуба «Си-Би-Джи-Би». Они целуются в полночь в темном туннеле, и Джейн вспоминает канун Нового года в 1977-м и Мину, которая вытатуировала красную птицу
[20] на ее плече.
Огаст узнает не только это, но и то, что Джейн нравится целоваться всеми способами: как секрет, как драка, как леденец, как пожар. Она узнает, что Джейн может заставить ее вздохнуть и забыть собственное имя, пока все не сливается воедино, прошлое и настоящее, они вдвоем на манхэттенских балконах, и в сырых барах Нового Орлеана, и в кондитерском отделе мини-маркета в Лос-Анджелесе. Джейн целовалась с девушками в каждом уголке страны, и довольно скоро Огаст начинает казаться, что и она тоже.
Для исследовательских целей.
Не то чтобы Огаст занимается только поцелуями – еще она думает о поцелуях и прослеживает зацепки от поцелуев, когда у нее нет самих поцелуев. Прошло три недели с тех пор, как она отработала последнюю смену. Ей все-таки надо оплачивать аренду, и поэтому, чтобы предотвратить полное банкротство, она наконец-то звонит в «Билли», с кашлем и мольбой убеждает Люси включить ее в график.
– Боже милостливый, она жива, – говорит Уинфилд, изображая драматичный обморок на стойке, когда Огаст возвращается в бар.
– Ты же видел меня на прошлой неделе. – Огаст протискивается мимо него, чтобы отметить время прихода.
– Это была ты? – спрашивает Уинфилд, поднимаясь и начиная менять кофейный фильтр. – Или это была какая-то девушка, которая выглядела как ты, но не была прикована к постели неделями, как ты рассказывала Люси?
– В тот день я чувствовала себя лучше, – говорит Огаст. Она поворачивается и видит скептический взгляд Уинфилда. – Что? Ты хотел, чтобы «Билли» закрыли из-за того, что я заразила мононуклеозом посетителей за столами от номера пятнадцать до номера двадцать два?
– Мм-хмм. Ладно. Что ж. К слову об этом. Ты пропустила большую новость на прошлой неделе.
– Старая задница Джерри наконец-то уходит на пенсию?
– Нет, но теперь ему придется.
Огаст резко поворачивает голову.
– Что? Почему?
Уинфилд, не говоря ни слова, поворачивается и мычит несколько нот похоронного марша, направляясь к кухне, и Люси занимает его место за баром.
Она выглядит… не очень. Один из ее ногтей, обычно идеально покрытых акрилом, сломан, а волосы выпадают из гладко зачесанного конского хвоста. Она бросает на Огаст мимолетный взгляд, а потом ставит на барную стойку маленькую баночку.
– Если ты не болеешь, мне все равно, – говорит она и стучит пальцем по банке. – Если болеешь, съешь это. Три полные ложки. Тебе станет лучше.
Огаст косится на банку.
– Это?..
– Лук и мед. Старый рецепт. Просто съешь.
Даже в метре от бара чувствуется его смертельный запах, но Огаст не в том положении, чтобы перечить Люси, поэтому кладет банку себе в фартук и спрашивает:
– Что происходит? Что я пропустила?
Люси шмыгает носом, берет тряпку, опускает ее на пятно сиропа на столешнице и говорит:
– «Билли» закрывается.
Огаст, которая в это время совала горсть трубочек себе в карман, промахивается и разбрасывает их по всему полу.
– Что? Когда? Почему?
– Столько вопросов от человека, который не ходит на работу, – ворчит Люси.
– Я…
– Арендодатель удваивает плату в конце года, – говорит она. Она все еще трет столешницу, как будто ее это не волнует, но у нее смазана подводка, а ладони слегка дрожат. Она не очень хорошо это воспринимает. Огаст чувствует себя сволочью за то, что пропустила это. – «Билли» не потянет. Мы закрываемся в декабре.
– Это… «Билли» нельзя закрывать. – Мысль о том, что «Билли» закроют или, еще хуже, отправят по пути кучи закусочных и лавок в Новом Орлеане, которые Огаст любила посещать в детстве и которые потом переделали в «Айхоп»
[21] и дорогущие спортзалы, – это кощунство. Не здесь, не в месте, которое было открыто с 1976-го, не там, где нравилось Джейн. – А если он… он спрашивал, продаст ли ему арендодатель помещение?
– Да, – говорит Уинфилд, появляясь в окошке кухни, – но если у тебя нет ста тысяч вместо кредита, который банк отказывается выдавать Билли, то эта хрень через шесть-восемь месяцев станет баром органических соков.
– То есть все? – спрашивает Огаст. – Это просто конец?
– Так и работает джентрификация
[22], да. – Уинфилд сует в окошко огромную тарелку панкейков. – Люси, это тебе. Огаст, похоже, стол номер шестнадцать готов уходить, тебе лучше туда подойти.
Когда Огаст заканчивает смену восемь часов спустя, она снова обнаруживает себя на «Кью», смотрящую на Джейн, которая, свернувшись калачиком, читает книгу. Она обменяла пару недель назад старые «Обители холмов» у какого-то фаната первых изданий и теперь читает потрепанного Джуди Блума. Она искренне его обожает. Для панка, которая умеет драться, она, похоже, все обожает искренне.
– Привет, Девушка С Кофе, – говорит Джейн, когда ее видит. – Что нового сегодня?
Огаст думает о «Билли». Джейн должна знать. Но она улыбается, а Огаст не хочет, чтобы она перестала улыбаться, поэтому решает ей не говорить. Не сегодня.
Возможно, это эгоистично, или, возможно, это ради Джейн. Становится сложнее определить.
Вместо этого Огаст садится рядом с ней и дает ей сэндвич, дважды обернутый в алюминиевую фольгу, чтобы желток, сироп и соус не вытекли.
– «Специальный Су», – говорит Огаст.
– Боже, – стонет Джейн. – Я так завидую, что ты можешь в любое время его есть.
