– Да, – говорит Джейн. Ее голос стал тише. Видимо, она сосредотачивается. – Именно так.
Огаст сглатывает. Даже забавно, насколько она близка к тому, чтобы умереть здесь.
– И, – говорит Джейн, – я кладу руку сюда. – Она наклоняется и упирается ладонью в стену рядом с головой Огаст. Жар ее тела трещит между ними. – Вот так.
– Ага.
Это эксперимент. Это всего лишь эксперимент. Расслабься и думай о гребаной десятичной классификации Дьюи.
– И я наклонилась, – говорит Джейн. – И я…
Ее другая рука проводит по горлу Огаст, а потом скользит назад, гладя большим пальцем пульс Огаст, и глаза Огаст инстинктивно закрываются. Она касается кончиками пальцев волос Огаст и мягко убирает их с шеи. Прохладный воздух холодит ее кожу.
– Это… это помогает?
– Подожди, – говорит Джейн. – Можно мне?
– Да, – говорит Огаст. Не важно, какой был вопрос. Джейн издает тихий звук, наклоняет голову, и Огаст чувствует голой кожей дыхание – достаточно близко, чтобы имитировать жест, но не устанавливать контакт, и это почему-то хуже поцелуя. Это более интимно, как молчаливое обещание того, что она могла бы сделать, если бы хотела, и Огаст позволила бы, если бы они обе хотели одного и того же в одной и той же мере.
Губы Джейн скользят по коже Огаст, когда она говорит:
– Дженни.
Огаст открывает глаза.
– Что?
– Дженни, – говорит Джейн, отстраняясь. – Ее звали Дженни. Мы были в квартале от моей квартиры.
– Где?
– Не помню, – говорит Джейн. Она хмурится и добавляет: – Мне кажется, я должна тебя поцеловать.
В мозгу у Огаст становится мучительно пусто.
– Ты… что?
– Я почти закончила, – говорит Джейн, и Огаст еле сдерживает дрожь от этих слов, произнесенных этим голосом, этими губами. – Мне кажется…
– Что если ты… – Огаст откашливается и пробует еще раз. – Тебе кажется, что если ты… если ты меня поцелуешь…
– То я вспомню, да. – Она смотрит на Огаст с особым интересом. Не так, что она думает о поцелуе, а, скорее, она сильно сосредоточена на объекте, и этот взгляд ей катастрофически идет. Ее челюсть выглядит выступающей и угловатой, и Огаст хочет дать ей все что угодно, а потом сменить собственное имя и сбежать с континента.
Джейн смотрит на ее лицо, следя за дождевой каплей, катящейся от линии волос к подбородку, и Огаст знает, знает, что, если она это сделает, она до конца жизни не перестанет об этом думать. Нельзя «расцеловать» самого невозможного человека, которого ты только встречала. Она никогда не забудет, каков поцелуй Джейн на вкус.
Но Джейн смотрит с надеждой, и Огаст хочет помочь. И – что ж. Она верит в глубокий, практический сбор доказательств. «Отделяй одно от другого, – говорит себе Огаст. – Бога ради. Лэндри».
«Отделяй одно от другого».
– Ладно, – говорит Огаст. – Это неплохая идея.
– Ты уверена? – мягко говорит Джейн. – Ты не должна, если не хочешь.
– Не в этом… – Не в этом дело, но если Джейн до сих пор это не знает, то и никогда не узнает. – Я не против.
– Хорошо, – говорит Джейн с явным облегчением. Боже, она даже не представляет.
– Хорошо, – повторяет Огаст. – Для исследовательских целей.
– Для исследовательских целей, – соглашается Джейн.
Огаст расправляет плечи. Для исследовательских целей.
– Что мне надо делать?
– Можешь до меня дотронуться? – Джейн берет ладонь Огаст и прикладывает ее к своей груди, прямо под твердой линией ее ключицы. – Вот тут.
– Ладно, – говорит Огаст, и получается скорее дрожащий выдох, чем слово. – А потом что?
Джейн наклоняется, пользуясь своим ростом, чтобы закрыть собой Огаст, горя таким жаром, что Огаст не может найти объяснение холоду, ползущему по ее позвоночнику. Такая непоколебимая, прекрасная и близкая, слишком близкая, всегда недостаточно близкая, и Огаст полностью, необратимо, грандиозно пропала.
– И, – говорит Джейн, – я ее поцеловала.
Поезд выезжает из туннеля под оглушающий дождь.
– Она поцеловала тебя в ответ?
Другая ладонь Джейн перемещается на талию Огаст, место, которое кажется спроектированным глубочайшей несправедливостью вселенной так, чтобы идеально под нее подходить.
– Да, – говорит Джейн. – Да, поцеловала. – И Джейн целует ее.
Правда в том, что, когда ты целую вечность хочешь кого-то поцеловать, это редко соответствует тому, что ты представлял. Настоящие поцелуи беспорядочные, неловкие, слишком сухие, слишком мокрые, неидеальные. Огаст давно узнала, что поцелуев из фильмов не бывает. Лучшее, на что можно надеяться в первом поцелуе, – что тебя поцелуют в ответ.
Но бывает и такой поцелуй.
Ладонь Джейн, лежащая на ее талии, и дождь, бьющий по крыше поезда, и полузабытый момент, прижатый к кирпичной стене, и этот поцелуй – Огаст представить не могла, что все будет так.
Губы Джейн мягкие, но настойчивые, и Огаст чувствует их напор в своем теле, в месте, расположенном чересчур близко к ее сердцу. Если при взгляде на Джейн кажется, что раскрываются цветы, то поцелуи с ней – словно вес тела, которое ложится в кровать рядом, но исчезнет к утру. Это напоминает ей то, как она месяцами скучала по дому, чувствовала вкус чего-то знакомого и понимала, что это даже лучше, чем в воспоминаниях, потому что это сопровождается сладким ударом под дых из-за того, что она знала и ее знали. Это тает у нее во рту, как мороженое из магазина на углу, когда ей было восемь. Это больно, как падение кирпича на голень.
Джейн целует ее и целует, и Огаст полностью забывает, из-за чего вообще это все началось, потому что она целует Джейн в ответ, гладит большим пальцем углубление на ключице Джейн, а язык Джейн обводит ее губы, и рот Огаст раскрывается. Ладонь Джейн падает со стены, чтобы накрыть щеку Огаст, запутавшись в ее мокрых волосах, и она везде и нигде: в ее рту, на ее талии, у ее бедер – прикосновений так много, что Огаст не может притворяться, что это для нее не по-настоящему, но их недостаточно для того, чтобы знать, что для Джейн это тоже по-настоящему.
А потом Джейн отстраняется и говорит:
– Вот черт.
Огаст приходится моргнуть пять раз, чтобы ее глаза вспомнили, как фокусироваться. Чем, мать твою, она занималась? Целовалась до саморазрушения, вот чем.
– Что? – спрашивает она. Она хрипит, будто ее душили. Ладонь Джейн до сих пор у нее в волосах.
– Новый Орлеан, – говорит она. – Байуотер. Вот где я была.
– Что?
– Я там жила, – говорит она. Огаст таращится на ее губы, темно-розовые и опухшие, и отчаянно пытается оттащить свой мозг прочь. – Я жила в Новом Орлеане. По крайней мере год. У меня была квартира, и сосед, и… ох, офигеть, я помню.
