Воспоминания начинают возвращаться медленно, фрагментарно, по одному моменту за раз. Коробка жирной пепперони, поделенная с подругой на патио в Филадельфии. Прогулка по кварталу в сандалиях в жаркий июльский полдень, чтобы купить мягкое печенье к зеленому чаю на мелочь, найденную в диване. Девушка, которая ей недолго нравилась и которая пила по три «Арнольда Палмера» в день. Девушка, которая ей недолго нравилась и которая стащила бутылку вина с семейного празднования Пурима, потому что они обе были слишком бедны, чтобы купить его сами. Девушка, которая ей недолго нравилась и которая работала в кинотеатре. Огаст замечает, что Джейн нравились недолго много девушек. В конце одного из ее блокнотов есть таинственные отметки. Их семь штук (она совсем из-за этого не переживает). Они ищут зацепки в рюкзаке Джейн: блокноты, в основном заполненные дневниковыми записями и рецептами в беспорядочных сокращениях, открытка из Калифорнии с телефонным номером, который недоступен. Огаст фотографирует значки и пуговицы Джейн, чтобы их загуглить, и узнает, что Джейн была в 70-х каким-то радикалом, что открывает целое новое направление исследования. Огаст роется в библиотечных архивах, пока не находит копии брошюр, зинов, листовок – всего, что могло расклеиваться, раздаваться или подсовываться под дверь захудалого бара, когда Джейн расхаживала по улицам Нью-Йорка. Она откапывает экземпляр газеты «Ай Уор Куэн» со страницами на китайском и английском про марксизм, самоопределение и то, как скрыться от военного призыва. Она находит листовку про постановку в уличном театре Редстокингса о праве на аборт. Она полностью распечатывает журнал Фронта гей-освобождения и приносит его Джейн, отметив ярко-розовым стикером эссе Марты Шелли под названием «Гомосексуализм – это хорошо».
– Вашей дружелюбной поддерживающей улыбки – с безопасной позиции гетеросексуализма, – читает вслух Джейн, – недостаточно. Пока вы лелеете эту тайную веру в то, что вы лучше, потому что спите с противоположным полом, вы еще дрыхнете в своей колыбели… и мы будем тем кошмаром, который вас разбудит.
Она складывает страницу и облизывает нижнюю губу.
– Да, – говорит она с усмешкой. – Да, я помню это.
Сказать, что бумаги раскрыли новые стороны Джейн, было бы ложью, потому что их всегда было видно. Не раскрылось ничего, что не было уже выражено формой ее подбородка и тем, как она ставит ноги в том месте, которое занимает. Но бумаги добавляют цвета, расчерчивают границы – она листает их и вспоминает протесты, забастовки, сжимает ладони в кулаки и говорит о том, что отложилось в мышечной памяти ее костяшек, о раскрашенных вручную плакатах, черных глазах и бандане, закрывающей ее рот и нос.
Огаст делает запись за записью и находит это почти забавным – что вся эта борьба только сделала Джейн мягкой. Устрашающей, кокетливой и полной плохих шуток, неисправимой сладкоежкой и использующей ботинок со стальным носком в качестве крайней меры. В этом, понимает Огаст, вся Джейн. Было бы легче, думает она, если бы настоящая Джейн не была той, кто так нравится Огаст. Было бы даже очень удобно, если бы Джейн была скучной, эгоистичной или стервой. Она бы с радостью занималась делом без препятствия в виде «наполовину влюблена в субъект».
В промежутках, когда Джейн нужен перерыв, Огаст делает то, чего изо всех сил избегала всю свою жизнь, – она разговаривает.
– Я не понимаю, – говорит Огаст, когда Джейн спрашивает ее про маму, – как это связано с твоими воспоминаниями?
Джейн пожимает плечами, сводя вместе носки своих кед.
– Просто мне хочется знать.
Джейн спрашивает про учебу, и Огаст рассказывает ей про переводы, дополнительные семестры и соседку из Техаса на первом курсе, которая обожала острые чипсы, и это напоминает Джейн о студентке, с которой она встречалась в двадцать лет и путешествовала по Среднему Западу (отметка номер восемь). Она спрашивает про квартиру Огаст, и Огаст рассказывает ей про скульптуры Майлы и Нудлса, носящегося по коридору, и Джейн вспоминает собаку ее соседа в бруклинской квартире рядом с польской дамой.
(Они почти никогда не говорят о 2020-м и какое все на поверхности. Пока нет. Огаст не понимает, хочет ли Джейн об этом знать. Джейн не спрашивает.)
Огаст сидит рядом с ней, напротив нее или иногда на сиденье у ее ног, когда Джейн становится взвинченной и расхаживает по вагону. Они стоят у карты города, висящей у дверей, и пытаются восстановить старые маршруты Джейн по Бруклину.
Проходит две недели, и три блокнота Огаст заполнены рассказами Джейн, ее воспоминаниями. Она берет их на ночь домой, раскладывает на своем надувном матрасе и делает пометки на свои записи, гугля каждое имя, которое Джейн может вспомнить, разыскивая по городу старые телефонные книги. Она берет домой открытку из Калифорнии, снова и снова ее перечитывает: «Джейн – Скучаю по тебе. Созвонимся?» Она подписана только словами «Мускатные мечты» и телефонным номером с кодом Окленда, но никакие Джейн Су из Сан-Франциско 1970-х ни к чему не ведут.
Она покупает две карты: Соединенных Штатов и Нью-Йорка, на которой нарисованы пастельными цветами все пять боро. Она вешает их на стену спальни, высовывает язык и втыкает булавки в каждое место, которое упоминает Джейн.
Они найдут Джейн. Она должна была после себя что-то оставить, места и людей, которые ее помнят. Огаст смотрит, как она светится от монотонной тряски поезда каждый день, и не может представить, чтобы кто-то мог ее забыть.
Огаст спрашивает ее однажды, когда прогуливает подготовку к экзамену ради того, чтобы тихо шутить про пассажиров:
– Когда ты поняла, что застряла?
– Честно? – говорит Джейн. Она тянется и мягко стирает глазурь от утреннего пончика с нижней губы Огаст. Зрительный контакт настолько ужасно близкий, что Огаст приходится опустить взгляд, пока ее лицо не выдало то, что она не сможет взять назад. – В тот день, когда тебя встретила.
– Правда?
– Ну, это не стало ясно сразу. Но до этого все было как в тумане… Тогда я впервые осознала, что остаюсь в одном времени и месте несколько дней. Где-то спустя неделю я поняла, что не двигаюсь. Сначала я просто считала, когда видела тебя, а когда – нет. А в ту неделю, когда ты не появлялась, все опять начало размываться. Так что…
Это тихо падает в пространство между ними – возможно, дело в них. Возможно, дело в Огаст. Возможно, она и есть причина.
Майла подкупает Огаст пачкой чипсов «Зэппс» из магазинчика в четырех кварталах от дома, чтобы та познакомила ее с Джейн.
После Нико она решила подождать с новыми знакомствами. Джейн и без того хватает проблем: ей недавно сообщили, что она научная аномалия, которая оказалась в будущем спустя сорок пять лет и не помнит, как она сюда попала. Она до сих пор привыкает к мысли о том, что ее не арестуют за нетрадиционное поведение на публике, что стало для нее эмоциональными американскими горками на три дня. Огаст старается быть с ней помягче.
– Ты могла бы просто сама сесть на «Кью», – говорит Огаст Майле, кладя чипсы на свою полку в шкафу. Секунду подумав, она прикрепляет к ним записку: «ТРОНЕТЕ – И ВЫ УМРЕТЕ». – Она всегда в нем.
