В какой-то момент Майла переворачивается и смотрит на нее, пока музыка продолжает играть.
– Мы все разрулим, да? – говорит она.
Огаст фыркает.
– Почему ты меня об этом спрашиваешь?
– Потому что у тебя… энергетика человека, который все знает.
– Ты думаешь о своем парне.
– Не-а, – говорит она. – Ты что-то знаешь.
– Я даже не знаю, как… устанавливать контакт с человеком.
– Это неправда. Мы с Нико тебя обожаем.
Огаст моргает в потолок, пытаясь осмыслить ее слова.
– Это… это мило и все такое, но вы… понимаешь. Другие.
– В чем другие?
– Как будто вы – две планеты. У вас есть гравитационные поля. Вы притягиваете к себе людей. Это… неизбежно. Я и вполовину не такая теплая и радушная. Никакой поддержки для жизни.
Майла вздыхает.
– Господи, я не знала, что ты можешь быть такой охренительно ужасной. – Огаст хмурится, и Майла смеется. – Ты вообще себя слышишь? Ты классная. Ты умная. Господи, может, это просто люди в твоей дурацкой католической школе были придурками. Ты светишь ярче, чем сама думаешь.
– Ну, может быть. Очень мило с твоей стороны.
– Это не мило, это правда.
Они обе молчат, пока крутится пластинка.
– Ты тоже, – наконец говорит Огаст в потолок. Ей тяжело говорить такие вещи прямо. – Светишь.
– Ой, я знаю.
* * *
Учеба в самом разгаре, и пять дней в неделю у Огаст тесты и лекция за лекцией. Из-за этого ей приходится брать ночные смены, и она становится свидетелем появления самых чудных персонажей и самых странных событий, которые снисходят на «Билли» под покровом ночи.
В свою первую неделю она двадцать минут объясняла пьяному мужчине, почему нельзя заказать сосиски и, когда ей это не удалось, почему нельзя делать упражнения для тазового дна на барной стойке. Быть заведением в Бруклине, как узнала Огаст, означает собирать всех странных обитателей Нью-Йорка под конец ночи, как фильтр в бассейне, полный майских жуков.
Сегодня за столом сидят мужчины в кожаных куртках и громко обсуждают социальные скандалы местного сообщества вампирских фетишистов. Они отказались от своего первого заказа панкейков с требованием добавить больше шоколадной стружки и плохо восприняли попытку Огаст пошутить про графа Шокулу. Чаевые они не оставят.
У бара сидит драг-квин, только пришедшая с концерта и потягивающая молочный коктейль, – на ней обтягивающий кошачий костюм и каблуки, снятые накладные ногти лежат двумя аккуратными рядами на столешнице. Она смотрит на Огаст у кассы, разглаживая концы своей розовой шнуровки спереди. В ней есть что-то знакомое, но Огаст не может определить, что именно.
– Я могу вам еще чем-то помочь? – спрашивает Огаст.
Квин смеется.
– Сделать фронтальную лоботомию, чтобы я забыла эту ночь?
Огаст сочувственно морщится.
– Тяжело было?
– Натолкнулась на одну из девочек, которая страдала от очень красочных последствий веганского сэндвича с тунцом в гримерке. Вот поэтому я… – Она обводит рукой себя. – Обычно я переодеваюсь в обычную одежду, прежде чем сесть на метро, но там был полный капец.
– Да уж, – говорит Огаст. – А я думала, у меня все плохо с теми потерянными мальчиками.
Квин бросает взгляд на одетых в кожу приспешников тьмы, которые терпеливо передают пекановый сироп из одной руки в перчатке другой.
– Никогда не думала, что увижу вампира, которого мне совсем не захочется трахнуть.
Огаст смеется и прислоняется к бару. С такого близкого расстояния она чует приторный аромат спрея для волос и блеска для тела. Это пахнет как Марди Гра
[6] – потрясающе.
– Погоди, я тебя знаю, – говорит квин. – Ты же живешь над «Попайс», да? Парксайд и Флэтбуш?
Огаст моргает, наблюдая за тем, как сверкает золотой хайлайтер на ее темно-коричневой скуле.
– Да.
– Я видела тебя там пару раз. Я тоже там живу. На шестом этаже.
– А, – говорит Огаст. – А! Ты, наверно, та драг-квин, которая живет напротив нас!
– Я бухгалтер, – с каменным лицом отвечает она. – Не-а, я прикалываюсь. Ну, дневная работа у меня такая. Но да, это я, Энни.
Она широко взмахивает рукой с молочным коктейлем, изображая реверанс.
– Энни Депрессант. Гордость Бруклина. – Она на секунду задумывается. – Ну, или хотя бы Флэтбуша. Северо-восточного Флэтбуша. Можно сказать. – Она пожимает плечами и снова подносит трубочку ко рту. – В общем, я очень плодотворно работаю.
– Я Огаст, – говорит Огаст, показывая на свой бейджик. – Я… не знаменитая ни по стандартам Флэтбуша, ни по каким-то другим.
– Круто, – говорит Энни. – Добро пожаловать в наш дом. В удобства включены роскошный водопровод времен Второй мировой войны и драг-квин-вегетарианка, которая может помочь тебе с налогами.
– Спасибо, – говорит Огаст. В этом доме наверняка самая высокая концентрация агрессивно-дружелюбных людей на квадратный метр во всем городе. – Да, мне даже… как бы нравится.
– О, это прекрасно, – с готовностью говорит Энни. – Ты теперь живешь на другом конце коридора? С Уэсом?
– Да, ты его знаешь?
Энни шумно втягивает коктейль и говорит:
– Я влюблена в Уэса уже лет пятьсот.
Огаст чуть не роняет тряпку, которой она вытирала бар.
– Что? Вы… вместе?
– Ой, нет, – говорит Энни. – Просто я в него влюблена.
Огаст пару раз открывает и закрывает рот.
– Он знает?
– О да, я ему говорила, – отвечает Энни, пренебрежительно взмахнув рукой. – Мы целовались раза три, но у него есть проблема: он боится быть любимым и отказывается верить, что он это заслуживает. Это так утомительно. – Она видит выражение на лице Огаст и смеется. – Я шучу. Ну, у него и правда есть такая проблема. Но я никогда не считала этого парня нудным.
Энни подписывает свой чек, когда заканчивается смена, и Огаст в итоге идет домой вместе с драг-квин, которая возвышается над ней на полметра и двадцатисантиметровые платформы которой заглушают мягкий топот кроссовок Огаст.
В оранжевом свечении «Попайс» Огаст собирается отпереть дверь, ведущую в небольшой обшарпанный вестибюль их дома, но Энни хватает ее за локоть.
– Эта лестница после той ночи, которая у нас была?
Огаст дает Энни затянуть себя в «Попайс». Парень за стойкой осторожно оглядывается вокруг, а потом проскальзывает в коридор, ведущий к туалетам, где открывает дверь, на которой написано «Только для персонала».
