* * *
Господа стрелки, в основной своей массе весьма недовольные,
удалились. Мейстер Рембрандт без аппетита поужинал и снова поднялся к себе в
мастерскую. В последнее время он иной раз и ночевал там, несмотря на все
уговоры Гертджи.
Он сидел в жестком неудобном кресле, не зажигая огня, и
смотрел перед собой невидящим взглядом.
К счастью, стрелки согласились принять заказ, но они
остались недовольны. А ведь они цвет городской знати! Значит, если они
недовольны — и без того скудный ручеек заказов может окончательно иссякнуть!
Что тогда делать?
Собственные деньги почти растаяли. Можно наложить руку на
наследство маленького Титуса.., но родня покойной Саскии будет недовольна и,
что гораздо хуже, может через суд добиваться лишения его опекунства…
Он поднял глаза.
Перед ним из сгущающихся сумерек выступала злополучная
картина.
Неужели это его последний большой заказ?
А картина получилась неплохой! Что бы ни говорили эти
самодовольные господа стрелки, но за эту картину ему не стыдно!
И эта золотая девичья фигурка, которую пришлось поместить
почти в центр холста вопреки первоначальному замыслу, вовсе не испортила
композицию! Напротив, это пятно золотого радостного света сделало картину более
гармоничной, более законченной, уравновесила ее, увязавшись с такой же светлой
фигурой молодого лейтенанта ван Рейтенбюрха…
За спиной Рембрандта послышался негромкий скрип.
Он повернулся и едва сдержал испуганный возглас.
В дверях мастерской стоял Черный Человек.
— Это вы? — проговорил художник внезапно охрипшим
голосом. — Я не слышал, как вы пришли.
— Это не удивительно, — насмешливо отозвался
поздний гость. — Я часто прихожу без стука и без предупреждения. И как вы,
должно быть, заметили, передо мной открываются любые двери. Даже запертые на
очень надежные замки.
Он пересек комнату и остановился перед картиной.
— Кажется, сегодня, мейстер Рембрандт, у вас уже были
гости? А я-то по наивности думал, что меня вы пригласите первым взглянуть на
эту картину! Ведь я, как-никак, заплатил вам больше, чем любой из господ
стрелков! Но, впрочем, это не так важно.
Он склонил голову к плечу и внимательно посмотрел на
картину.
В комнате наступила тяжелая тишина.
— Вот как! — проговорил, наконец, снова
повернувшись к художнику. — Я вижу, вы внесли в картину кое-какие
изменения! Интересно, кто вам это посоветовал? Впрочем, неважно!
Лицо его исказила злобная гримаса.
— Вы думаете, что перехитрили меня? Думаете, что своими
ничтожными усилиями свели на нет мою многолетнюю работу? Как бы не так! Это вам
не под силу! И вам, и тому, кто подсказал вам эти.., переделки! Вы не
представляете, какой силе пытаетесь противостоять! Впрочем, этот разговор
совершенно бесполезен!
Он резко развернулся и направился к выходу из мастерской. В
дверях он на мгновение задержался и еще раз полыхнул на Рембрандта испепеляющим
взглядом.
Мейстер Рембрандт испытал такое чувство, как будто ему
ткнули в лицо горящей головней. Однако при этом он почувствовал, что вышел
победителем из этой стычки.
* * *
— Добро пожаловать в Амстердам! — усмехнулась
Катаржина. — Ты ведь первый раз здесь? Тогда держись, с непривычки может
быть трудно…
В первый момент Старыгин подумал, что попал на какой-то
странный карнавал или на день открытых дверей в огромном сумасшедшем доме.
Прохожие в основной массе выглядели более чем странно. Мужчина средних лет
гордо вышагивал по улице в широких розовых, в синюю клеточку трусах, в
красно-зеленых гольфах и в приличном офисном пиджаке. Его миловидная спутница
выкрасила волосы в черно-оранжевый цвет, из-под короткого серебристого плаща
выглядывали вязаные чулки в красно-желтую полоску. По мостовой неторопливо
проехал на допотопном велосипеде задумчивый хиппи с сальными волосами, едва не
достающими до земли и чудом не застревающими в спицах колеса. При этом он был
одет в арабский бурнус, расшитый удивительными узорами и в лиловые джинсы, а
его уши, нос и губы были так густо утыканы металлическими колечками, что при
любом движении он дребезжал, как связка пустых консервных банок, привязанная за
машиной молодоженов.
Следом за ним на аккуратном серебристом мотороллере ехала
благообразная старушка в синем платье в меленький горошек с кружевным
воротником. Перед ней, в специально оборудованной корзинке, укрепленной на руле
мотороллера, ехал, с любопытством взирая на окружающих, йоркширский терьер в
таком же, синем в белый горошек, нарядном комбинезончике.
Навстречу Старыгину шла, гордо откинув голову, высокая
негритянка (или, как полагается здесь говорить, афроголландка) в длинном
полупрозрачном балахоне, сквозь который весьма отчетливо просматривалось нижнее
белье.
Очень скоро от бесконечного разнообразия костюмов и
причесок, усов и бород, велосипедов и скутеров самых немыслимых расцветок
голова Старыгина пошла кругом. Возможно, этому способствовал и воздух
Амстердама, в котором к свежему запаху моря примешивался подозрительный
сладковатый дурманящий аромат.
— Ну да, — напомнила Катаржина, заметив, что он
втягивает носом воздух. — Здесь ведь официально разрешены легкие
наркотики, так что весь город пропах гашишем и марихуаной.
Но пахло вокруг не только морем и наркотиками: в воздухе
чувствовался легкий, едва ощутимый аромат цветов.
В стороне, на маслянистой воде канала, располагался
знаменитый плавучий рынок, пестревший морем самых невообразимых цветов.
Конечно, больше всего там было тюльпанов, но каких тюльпанов! Черные, синие,
самых удивительных оттенков лилового, фиолетового и оранжевого, необыкновенной
формы…
Старыгин загляделся на цветочный рынок, и на него едва не
налетел высоченный тощий растоман в бесчисленных спутанных косичках-дредах и
длинной, до колен, холщовой рубахе. В руке он держал дымящийся косячок, а на
лице у него было написано выражение абсолютного блаженства.
— Извини, друг! — проговорил он, дружелюбно
полуобняв Старыгина за плечо и обдав его сладковатым запахом марихуаны. —
Я тебя не заметил, понимаешь! Настроение хорошее, понимаешь? Хочешь курнуть? У
тебя тоже будет хорошее настроение! — и он, широко улыбнувшись, протянул
свою самокрутку.
— Спасибо, друг! — в тон ему ответил
Старыгин. — Как-нибудь в другой раз!
— Ладно, друг, до следующего раза! — и растоман
растворился в пестрой толпе.
— Не отвлекайся, — строго сказала Катаржина, у нас
все-таки дело.
Еще в самолете Старыгин ломал голову, что же делать в
Амстердаме, и понадеялся на то, что его найдут и дадут какую-нибудь наводку. Он
боялся признаться самому себе, а уж тем более Катаржине, что надеется на
встречу с той самой загадочной женщиной, которая, с одной стороны, все время попадалась
на его пути, а с другой — все время ускользала. Возможно оттого, что он был
недостаточно настойчив. Но теперь-то он не станет стесняться и миндальничать,
если надо, он привяжет неуловимую незнакомку к себе и добьется, чтобы она
сказала ему о судьбе картины.
