Встречное право, по всей вероятности, легло в основу еще одного фактора, вынуждающего многие организации выбирать такую конфигурацию, как механистическая бюрократия, – одержимости идеей контроля. Контроль представляет собой основополагающую движущую силу этой структуры: контроль со стороны работников, со стороны рынков, по стороны будущего; контроль со стороны всего, что только может их контролировать, включая при необходимости контроль со стороны владельцев и избранного правительства. Именно для этого и предназначены системы планирования таких организаций – чтобы контролировать всех и вся. Они четко указывают, чего хотят и ожидают, а затем программируют все, что только можно, чтобы добиться максимального выполнения намеченного. (По сути, речь в данном случае идет об одержимости планированием как одной из форм контроля, чем объясняется постоянное недовольство нашего общества «крайне неспокойными» условиями, так называемым «веком нарушения целостности» и тому подобными явлениями. И дело вовсе не в том, что наш мир в последнее время стал более нестабильным – в сущности, совсем наоборот, если сравнить нашу жизнь с жизнью людей в 1930-е и 1940-е гг. Просто любая пертурбация, любое неожиданное событие, например появление нового конкурента или новой технологии, нарушает тщательно разработанные процедуры систем планирования и в результате приводит механистические бюрократии в состояние невероятного волнения и даже паники. И когда наши плановики, подобно цыпленку Литтлу из известного мультфильма, мечутся с криками «Среда крайне неспокойна! Среда турбулентна!», то на самом деле они имеют в виду, что произошло нечто, что не было заранее предусмотрено их абсолютно негибкими системами планирования.)
Далее, теоретически любая организация, будучи независимой от внешних сил, может контролировать свое будущее. Но в обществе механистических бюрократий, в котором буквально все охвачено навязчивой идеей контроля, практически негде спрятаться. Чтобы контролировать кого-то, нужно заниматься систематическим контролем самого себя. Чтобы не позволить другим господствовать над собой, организация просто вынуждена разрастаться все больше и стараться доминировать над другими организациями.
Вспомните о мощных волнах слияний, прокатившихся по всем Соединенным Штатам Америки в прошлом столетии: сначала чтобы объединить в гигантские тресты одной отрасли; затем – чтобы расширить производственные цепочки этих фирм в разных направлениях в рамках так называемой вертикальной интеграции; а в последнее время – чтобы объединить в корпорации совершенно разные виды бизнеса. Несомненно, некоторые факторы, вызвавшие эти слияния, имели сугубо экономический характер. Но многие факторы были политическими; и в тех случаях, когда они не были явным проявлением жажды власти, они как минимум отражали реальный факт: чтобы не быть захваченной другой организацией, следует нанести удар первой. Сколько небольших и вполне жизнеспособных организаций канули в Лету за последние годы, жадно поглощенные крупными бюрократиями (которые тут же бюрократизировали их: «Как это – нет организационной схемы?!» – возмущались технократы). Следует, однако, признать, что иногда они сознательно и вполне добровольно жертвовали своими небольшими размерами, чтобы самим стать крупными прожорливыми бюрократиями.
Но существует и другой набор факторов, способствующих возникновению механистической бюрократии, которые, с моей точки зрения, следует считать еще более важными и влиятельными.
Четвертая идея заключается в том, что в основе нашего повального увлечения механистической бюрократией лежит иррациональная форма «рациональности». Существуют области деятельности, которые стараются контролировать слова, управлять ими. Например, статистики всегда стремились «присвоить» себе слово «значимый» и в результате полностью изменили его значение (сколько раз мы убеждались в том, что «статистически значимые» данные на деле оказывались совершенно незначительными и, в общем, никому не нужными!). Экономисты также всегда старались «присвоить» слово «рациональный» – с примерно такими же последствиями. Мы, будучи существами разумными, всегда и во всем должны быть «рациональными», т. е. делать акцент на логическом, эксплицитном и аналитическом образе мышления, в основном линейном. Все наши действия должны быть продуманы и проработаны заранее и в идеале основаны на числовых расчетах.
Данное понятие рациональности по сути сводится к умственному контролю – разум превыше всего; а для «рационального» разума ментальный контроль является самой важной формой контроля. В итоге организации, охваченные навязчивой идеей контроля, становятся одержимыми именно этой формой рациональности.
Держать что-то под контролем в механистической организации прежде всего означает, что все должно быть зафиксировано на бумаге, задокументировано. Рынок считается контролируемым, если в графе «доля рынка» стоит высокий процент; качество считается контролируемым, если в графе «брак» указана небольшая цифра; работа считается контролируемой, если все ее этапы и достижения должным образом запротоколированы; персонал считается контролируемым, если каждый член организации на органиграмме соединен стрелкой с непосредственным начальником; и вся система в целом считается контролируемой, если все, что в ней должно произойти, зафиксировано в документе под названием «План». И не имеет никакого значения, что вокруг существует восхитительно живой и подвижный реальный мир, ведь рациональный ум контролирует только зафиксированные на бумаге данные об этом мире. А со всеми возникающими между ними расхождениями мы справляемся благодаря процессу, известному под названием «манипуляции с бухгалтерской отчетностью»!
Насколько же рациональна такая форма «рациональности»? Если исходить из того, что другой, менее бессистемной и случайной, формы мышления никогда не существовало или если любая из реально существующих форм была явно хуже, то, судя по всему, она вполне рациональна.
Однако на самом деле иная форма мышления действительно существует. Мы уже давно ощущали ее присутствие и даже придумали для нее название, но научно открыта она была относительно недавно, благодаря развитию такой основанной на неопровержимых фактах науки, как психология. Судя по всему, все это время эта форма скрывалась от нас в безмолвии правого полушария человеческого мозга. Нам и сегодня известно о ней не слишком много. Термины, которые мы придумали для ее обозначения – «интуиция», «суждение» и т. д., – только подтверждают наше невежество в этой области. Единственное, что нам известно точно, – это то, что данная форма недоступна для нашего сознательного («рационального») образа мышления и по своему характеру не является ни линейной, ни аналитической. Обработка информации при этой форме мышления ведется параллельно, более целостно, с ориентацией на синтез.
Если быть рациональным означает использовать процесс, позволяющий человеку максимально эффективно достигать своих целей, то интуиция – каким бы загадочным ни было это явление – никогда не проявляла себя как менее рациональная, чем традиционная формальная «рациональность». Никто и никогда не мог бы доказать, что интуитивный процесс менее рационален. Это и понятно – как это можно сделать? Ведь сама по себе концепция доказательства базируется на традиционной рациональности. Разве мы можем позволить, чтобы «рациональный» аргумент доказывал или опровергал более низкое качество процесса, выходящего за рамки этой рациональности? Согласитесь, это напоминало бы использование принципов черно-белой фотографии для изучения многоцветия радуги.
