Бонни глянул на нее с еще большим удивлением.
— Теперь ты заботишься о моих чувствах?
— Не думала, что тебя это удивит. Так что, скандал в лучших сицилийских традициях?
— К чертям скандал. Я просто скажу правду, выслушаю, какой я придурок, а потом мы таки выпьем чего-нибудь покрепче сока.
— Жаль, что эта роль оказалась такой короткой, но ты решил правильно, Бенито. И ты совсем не придурок.
— Ты так мило мной восхищаешься, Клау, что я чувствую себя почти нобелевским лауреатом… dermo! Какого черта тут делает папарацци? Вашу…
— Улыбочку! — Бонни едва успел сменить гримасу «убью, суки!» на профессионально-сияющую. — Мистер Джеральд, мисс Паппини, пару слов для наших читателей!
Оглядев немыслимо довольные лица семейства Кастельеро, Бонни проклял все на свете. Они сговорились! Они! Все! Сговорились!
4. Рассвет над Гудзон-рекой
Нью-Йорк, начало октября
Роза
За окном занимался рассвет, когда послышался звук открывающейся двери, глухой стук упавшего чемодана и шаги по лестнице. Кей тоже проснулся — я почувствовала по его изменившемуся дыханию. Мы одновременно обернулись друг к другу с одной и той же надеждой: это он? И замерли, вслушиваясь в шаги. На лице Кея расцветала счастливая улыбка, стирая вчерашнюю хмарь. На моем — тоже.
Я… нет, мы оба точно знали — это он, наш блудный сицилийский баран.
Он зашел в спальню тихо, словно опасаясь нас разбудить. Какая глупость, правда же? Как будто мы можем спать, когда он…
…растрепанный, виноватый, усталый…
…настороженный и недоверчивый, готовый в любой момент закрыться…
…возвращается домой?
— Вы не спите? — шепнул он.
— Сам дурак, Сицилия, — хрипловато со сна отозвался Кей и легко вскочил с кровати.
Я тоже. Не отрывая взгляда от такой же сумасшедше-счастливой улыбки на его губах.
Они встретились на середине пути — черное и белое, разум и страсть, нежность… и нежность.
— Больной ублюдок, — шепнула я, лишь на секунду позже обнимая их обоих, впитывая терпкий запах мужского пота и Кензо, запах моей непристойной яви, моих мужчин. — Как же долго…
Бонни закрыл мне рот поцелуем. Соленым, жадным, до сноса крыши желанным. Вжался в меня всем телом, царапая чувствительную кожу шершавой джинсой. Темные сицилийские глаза, голодные, полные надежды, оказались совсем близко — и я утонула в них, в этом поцелуе, в отчаянном стуке его сердца…
Мы с Кеем раздевали его в четыре руки, торопливо и неловко, целовали куда придется, ощупывали — не веря, что это в самом деле он. И Бонни ластился в ответ, жмурился и тихо стонал, и шептал:
— Я соскучился, Езу, как я соскучился! Я люблю вас!
А потом я потянула этих глупых мужчин к постели, пока они не уронили меня на пол, и позвала:
— Иди ко мне, dolce putta, — прямо ему в губы, сжав его волосы в кулаке.
Меня все же уронили — спиной на простыни, разводя коленом мои ноги… и тихо выругались, запутавшись в джинсах и свалившись на меня. А я так же тихо засмеялась:
— Придурки…
Я целовала Бонни, обеими руками вцепившись в шелковую, пахнущую Италией и самолетом гриву, раня губы о суточную щетину и чувствуя себя парящей в небесах — пока Кей стягивал с него джинсы, а потом… потом я чуть не кончила только от того, как Кей развел наши ноги — мои и Бонни, и, прижавшись лицом к его спине, толкнул его — в меня… и тут же толкнулся сам, в него, а Бонни прикусил губу и запрокинул голову, и мучительно-сладко застонал — вместе со мной, вместе с Кеем… и мы двигались, двигались, слившись в одно целое, не понимая — кто и где, и не нужно было ничего понимать, только чувствовать, и подаваться навстречу, и улетать куда-то в рассветное небо над Нью-Йорком…
— Мадонна, — шепнул Бонни. Потом, когда я приземлилась обратно на смятые простыни. А может быть, не Бонни, а Кей. Странно, но иногда у них так похожи голоса… — Мадонна, я люблю тебя.
— И я тебя, — отозвалась я, открыла глаза…
Меня обдало волной холода, сердце оборвалось и мне показалось, что я падаю — с сорокового этажа, на бесконечно далекий асфальт.
Рядом был не Бонни! На меня смотрела, торжествующе ухмыляясь, итальянская селедка!
— Нет! — попыталась я выдавить сквозь вмиг пересохшее горло.
— Да, — селедка все с той же ухмылкой потянулась к моему горлу.
— Убирайся! — изо всех сил крикнула я…
И проснулась.
— Роуз, — родные, надежные и заботливые руки прижали меня к обнаженному мужскому телу. — Что ты?.. Роуз, маленькая моя, это всего лишь сон.
Всхлипывая, я уткнулась в Кея, обвила его руками и ногами. А Кей гладил меня по спине, шепча утешительные глупости, и целовал мои мокрые глаза — а я снова горела, и злилась, и снова горела… и отвечала на поцелуи, и сама целовала его, и кричала:
— Кей, мой Кей! — когда он скользнул в меня, заполнил до отказа и замер надо мной, собственнически и победительно улыбаясь.
Это было безумно хорошо — ощущать его в себе, своим, и видеть золотые искры в серых глазах, и знать, что Кей никогда, никогда меня не предаст… А потом он шевельнулся, и последние мысли вылетели из моей головы, оставив лишь жаркое скольжение, и полноту, и рваное дыхание — одно на двоих…
— Ты самый лучший мужчина на свете, — уже отдышавшись, но так и не отлипнув от мужа, сказала я. Чистую правду, между прочим.
— Я знаю, — с такой привычной и прекрасной самодовольной ухмылкой отозвался он.
Неважно, что я ее не видела, потому что лень было открывать глаза, я ее слышала. Удивительное ощущение: знать и чувствовать другого человека почти как самого себя. Его интонации, жесты, его словечки и временами даже мысли.
— И самый скромный, — лениво повернув голову, я слегка укусила его за предплечье.
— Само совершенство, — меня так же лениво поцеловали в затылок, повернулись на бок и обняли за живот, прижав к себе. — Спи, моя Колючка, рано еще.
— Ага, — зевнула я, хотела что-то еще сказать, невероятно умное, и уснула.
А над Нью-Йорком по-прежнему разгорался рассвет.
Не помню, что мне снилось на этот раз, но проснулась я от сердитого голоса Кея.
— …баран ты сицилийский! Что? Как хочешь, так и… — доносились обрывки фраз.
Разумеется, я вскочила и побежала на террасу — ведь это звонил Бонни!
— …ну нет, братишка. Все что ты хочешь сказать Розе, ты скажешь ей сам, — Кей, стоящий с телефоном у стеклянной стены, обернулся ко мне и покрутил пальцем у виска. Потом хмуро дернул бровью и оборвал что-то ему доказывающего Бонни. — Мне надоело вытаскивать твою задницу. Сам, Сицилия! Роза проснулась… Дать ей? Ладно.
