Нет, нельзя сказать, что Софья Блювштейн, урожденная Штендель, никогда и ни в кого не влюблялась. Влюблялась – но не до беспамятства, не до сладко-обморочного безумия, когда женщина готова отдать мужчине все-все. Был у Соньки тормоз в голове, всегда могла остановиться – особенно если чувствовала, что возлюбленный потерял к ней интерес. Или начинает терять…
А Сема Блоха… Уж он-то и подавно был для нее далеко не лучшим представителем мужского пола. «Иван»? Так что с того? Этого положения на каторге добиваются многие – и даже не физической силой, а кошачьим коварством, готовностью в любую минуту сунуть в бок вчерашнему закадычному дружку заточку. Да и на вид Сема был не из тех, на кого не хочешь, да обернешься: одного роста с ней, кривоногий, с изрытой оспинами физиономией. А походка! Недаром его Блохой прозвали – шагать умел очень быстро, однако «нырял» при этом и слегка подпрыгивал.
Однако на этом проклятом корабле, увозившем Соньку в далекие каторжные дали, помочь ей еще разок сделать ноги способен был только Сема. С Сахалина, сколько она слыхала про этот остров, не сбежишь… А вот с корабля – можно попробовать, особенно если Сема Блоха проложит ей тропинку для побега. Кровавой будет та тропинка, чувствовала это Сонька. И мерзко ей было от этого ощущения – ну не любила она крови! Даже в тех случаях, если воровская фортуна настоятельно требовала долгой обездвижки клиента, Сонька в прежние свои веселые времена предпочитала не яд, а аптекарское сонное снадобье, от которого жертва способна очнуться.
И еще в глазах Семы светились – не всегда, правда – искорки ума. Умел Сема ломать так, чтобы только согнуть… Справится ли он со сложным планом побега? Который к тому же наверняка надо будет менять на ходу, делать этому плану точную «подстройку», как любил повторять давний Сонькин знакомый по Одессе часовщик Буланчик. Не сорвется ли, не запаникует? Этого Сонька не знала. Все это ей предстояло проверить и на его, и на своей шкуре.
«Ярославль» давно уже покинул порт острова Цейлон. Бабы-товарки по трюму были осчастливлены обещанными гостинцами – шелковыми платочками со слонами и сложным орнаментом. И матросы к ним больше не лазили через прореху в парусиновом рукаве – та прореха была накрепко зашита толстой проволокой, да и на сей необозначенный штатным расписанием пост морячки догадались поставить не слюнявых и ходких до баб вахлаков из караульной команды, а экипажных матросов с руками, шершавыми от снастей и канатов словно выдержанное дерево. И такими же тусклыми, шершавыми глазами.
После военно-морского суда Сема ни разу не пытался потолковать с Сонькой, не подзывал ее к решетке. Сонька чувствовала – не из-за того, что не понял, какую услугу она ему оказала, – тоже осторожничал, выжидал.
И вот случай для разговора, наконец, представился: пост в коридоре между тюремными отсеками занял новый караульный. Не из команды, а экипажный.
Для арестантов всякая новинка в скуке буден интересна. Вот и новое лицо караульного для них стало событием. Немного погодя к решетке подошел один арестант, другой, пятый. Новичка расспрашивали вежливо, с почтением. Именовали господином караульным.
Вопросы начались с самых безобидных – с погоды там, наверху. Караульному, конечно, по уставу службы в разговоры вступать не положено. Так и тюрьма необычная, плавучая. На многое и само начальство глаза закрывает, а уж рядовому матросику и сам бог, как говорится, велел. Начал отвечать.
С погоды перешли на другое – кто да откуда. Земляк у матроса нашелся – подтолкнули того товарищи ближе к решетке. Выяснилось, что родной для матроса южный городок земляк-арестант покинул совсем недавно. Батюшку в местной церкви знал, городского голову с точностью описал – не врет, стало быть!
Поинтересовались у караульного и насчет прежнего матросика, который вроде должен был на вахту заступить – арестантам объяснили, что приболел штатный караульный: обсыпало его с пяток до макушки язвочками гнойными – не иначе, на острове Цейлоне заразу какую-то местную подхватил. Вот его доктор в изолятор на всякий случай и определил.
Сонька к решетке не подходила, участия в разговорах не принимала – довольствовалась тем, что разносили меж собой в трепотне арестантки-товарки. И сделала для себя главный вывод: новый караульный случаен, никто его не успел предупредить насчет особого за ней пригляда и не воспользоваться этой оказией грех. Сонька, прогуливаясь по своему отсеку, стала выискивать глазами Сему Блоху. Не найдя, подошла поближе к разделяющей решетке, попросила явного первоходка подозвать Блоху.
Мужичок совсем собрался было задружиться с видной бабенкой, которая вроде напрашивается на любезности, однако, услыхав про Блоху, мужской интерес к ней мгновенно потерял и отправился на поиски.
Сема Блоха, переменивший «ивановский прикид» на старенький халат и расхлябанные «коты», возник из полумрака мгновенно – словно дожидался, когда его покличут. Улыбнулся, положил ладони поверх Сонькиных рук, обхвативших прутья решетки.
– Ну, здравствуй, Софья. Давненько не виделись – а сегодня «кадет»
[48] какой-то на пост вступил – так и знал, что покличешь.
– «Так и знал», – передразнила Сонька, брови насупила, руки из-под ладоней собеседника выдернула. – Ишь ты, гордый какой! А если бы не покликала?
– Не сердись, Софья, маненько ты меня только и опередила. Право слово! Сам давно хотел повидаться, побалакать, слово благодарное сказать…
– Неужто помнишь? – она презрительно скривила губы, все еще сердясь.
– Сема Блоха не из забывчивых, сама знаешь, Софья. Не шибко много в жизни добра видал, чтобы не помнить его…
– Ладно, Сема, верю. Давай так: налюбезничаться мы с тобой еще успеем, полагаю – давай-ка о деле потолкуем, пока возможность имеется…
– О каком деле-то? – зевнул, как показалось Соньке нарочито, Блоха. – Было дело, да кончилось… С Петрованом потонуло дело-то.
– Сема, дурака-то не валяй. Ты же понимаешь, о чем я говорю. То дело не выгорело потому, что ты всех запрячь в него хотел. А я о нас с тобой сейчас говорю. Или тебе каторга на Сахалине слаще свободы?
Блоха обернулся, поглядел – нет ли поблизости любопытствующих. Хмыкнул:
– Никак ноги делать отсель решила, девонька? А одной скушновато – компаньона ищешь?
– Моя голова – твои руки, Сема. Вдвоем у нас все получится! У меня план имеется, у тебя с дружками, знаю, железяки всякие остались…
Сема Блоха опять зевнул во весь рот, одновременно почесывая голую грудь, покрытую какой-то сыпью: подобная сыпь была широко распространена у арестантов в тропических широтах. Такое явное пренебрежение взбесило Соньку:
– Чего ты, идиот, варежку разеваешь и чешешься, как макака в зоосаду? Дурой меня выставляешь?! Ну и пошел ты, знаешь куда?!
– Мужику любому я за такие слова зубы вбил бы до самого нутра! – нешуточно обозлился Блоха. – Твое счастье: баб не бью!
