Но больше всего мне хочется подойти и обнять его сзади. Сомкнуть ладони на животе и потереться щекой о плечо. Поцеловать в шею и сказать что-нибудь дико глупое и наивное. Не по теме. Не к месту. И ни к этому дню.
Но менять тактику уже поздно. Как и совершать всякие легкомысленные поступки. На грани идиотизма.
– Какие? – он смотрит туда же, куда и я. Вдаль. За окно. На город. И говорит так же, как я – тихо и спокойно. Совсем без эмоций. Совсем. Рубашка на нем расстегнута. Белоснежная рубашка, оттеняющая золотистый цвет кожи.
– Да, какая тебе, бл?дь, разница? – через плечо, лишь немного повернув голову в его сторону. – Я в душ. А когда вернусь, то либо тебя здесь больше не будет, либо ты будешь в постели.
Его улыбка становится шире. И злее. В изгибах губ совсем не остается дружелюбия. Оптимизма. Симпатии. И что там еще бывает у нормальных людей, когда они улыбаются.
Непроизвольно отступаю. Надеяться на то, что сейчас все каким-то чудесным образом благополучно для меня закончится, то же самое, что прыгать без парашюта и верить, будто умеешь летать. Проще говоря, бесполезно. Это ясно по его глазам. И по их ледяному блеску. И по улыбке, в которой ничего не осталось.
Романов молча достает телефон и кладет его перед собой. Дотрагивается до сенсорного экрана. И секунду размышляет, задумчиво сдвинув брови. Мысль о душе загадочным образом исчезает. Растворяется от эффекта его неторопливых жестов. И тяжелого молчания. Не двигаясь, наблюдаю за ним. За каждым его действием.
– Все же проясним один момент, – наконец, говорит он и быстро набирает номер. – Прежде, чем вернемся к постели.
Когда он начинает диктовать мои данные невидимому собеседнику, на ум не приходит никакого другого слова, кроме как «пи?дец». Всему. Он диктует мою фамилию и уточняет, что она может быть другой, он диктует дату рождения и называет адрес больницы. А затем приблизительное число месяца и даже мои приметы. И потом уже коротко бросает:
– Жду ответа в течение десяти минут, – и отключается. Смотрит на меня. Вскользь. Не особо внимательно. И насмешливо интересуется: – Может быть, пока попросить принести еще кофе? Или хочешь позавтракать?
Стараясь не обращать внимания на подкатывающую тошноту и слабость в коленях, захожу в ванную комнату и включаю горячую воду. Огромное зеркало тут же покрывается матовым слоем пара, а воздух наполнятся микроскопическими водяными частицами.
Стараясь не обращать внимания на мелкую дрожь по всему телу, я скидываю с плеч тонкие бретельки сорочки и говорю:
– Нет аппетита.
В проем неплотно закрытой двери, я вижу, как Романов поднимается и неторопливо проходится по номеру, убрав в карманы руки. Останавливается у окна, возвращается к дивану. Он что-то тихо напевает и, похоже, находится в не самом плохом расположение духа. Или это мое отсутствие так на него влияет. А может быть, он просто в предвкушении.
Мобильный телефон продолжает молчаливо покоиться на столике. Но ровно через десять минут от начала отсчета, прозвучит сигнал к действию.
Я не хочу задумываться, чем кончится сегодня мой вечер. Я встаю под горячие струи воды и нажимаю на дозатор геля для душа. С удовольствием вдыхаю нежный аромат душистой пены, медленно растираю ее между ладонями, так чтобы получились тысячи цветных пузырей, а потом сдуваю их. Они разлетаются по душевой кабине и лопаются в каплях воды. А я улыбаюсь. И собственно, морально я готова послать все и всех на далекие четыре стороны, потому что, мне плевать, чем закончится сегодня мой вечер. Уже плевать. Возможно, если бы ни его тихое мурлыкание, во мне бы родилось сожаление. А так только мыльные пузыри.
У меня есть свойство недооценивать ситуации. И людей. Мне всегда кажется, что хуже уже быть не может. В действительности, хуже всегда может быть. Там еще полно свободного пространства.
Прокрутим пленку немного вперед и выпустим из душа благоухающую меня в холодный молчаливый номер. Холодный, потому что дверь на балкон немного приоткрыта, и ветер свободно разгуливает по помещению, наполняя его утренней прохладой и городским шумом. Молчаливый, потому что, несмотря на присутствие Романова, тишина будто концентрированная. Она утратила любые эфемерные формы и приняла вполне ощутимое воздействие на кожу. Колючее и болезненное. Я уже знаю, что контрольный звонок прозвучал. Возможно, это случилось, когда я тщательно маскировала тональным кремом покрасневшие веки. Или когда растирала полотенцем влажную кожу. Когда подсушивала волосы. Или когда уговаривала себя не нервничать понапрасну. Потому как все, что могла я уже совершила.
По выражению его лица, понимаю, что дело плохо. По крепко стиснутым скулам, по плотно сжатым губам и потому как переплетены его пальцы в замок. До побелевших костяшек.
Он говорит сквозь зубы:
– Ты была беременна, – если бы злости можно было присвоить степень, то это была бы высшая. Люксовая. Самая престижная. У него сбивается дыхание. Слова получаются рваные и дерганные. Будто их пытаются удержать на очень короткой цепи, а они скалятся и рвутся вперед. – Объяснись.
У меня еще есть шанс действительно объясниться. Попытаться. По крайней мере, попробовать начать. С истоков. С бессонницы, плохой памяти, дурного характера и нежелания вносить систему в свою жизнь. Патологического нежелания.
Но я только киваю. Вместо всех возможных действий я лишь киваю и делаю шаг назад, увеличивая между нами расстояние. На всякий случай. А так как тишина продолжает стремительно наполняться лишь громкими ударами моего сердца, добавляю:
– Была, – сначала для того, чтобы просто не молчать, а потом, чтобы как-то узаконить сей факт. – Не от тебя. Не переживай.
Можно подумать это чем-то мне может помочь.
В таких случаях важно остановиться. Остановиться, пока не поздно.
Но уже поздно.
Он делает движение навстречу. А я от него. Сердце стучит так, что я слышу его звук в висках. Каждый удар. Каждый сумасшедший аритмичный удар. Мое бедное сердце захлебывается, а я ничем не могу ему помочь.
– Ты не принимаешь таблетки, – и снова шаг вперед. Но когда я пытаюсь повторить свой маневр, то чувствую стену. За спиной. И прижимаю к ней ладони. И поднимаю голову, чтобы встретиться с его взглядом. В котором осталось мало чего человеческого. Только всепоглощающая бешеная ярость.
Пересохшими губами:
– С тобой всегда. Экстренного действия.
Можно подумать, это чем-то мне может помочь.
Последнее, что я слышу от него, это сдавленную фразу:
«Я тебя сейчас ударю».
Лучше никогда в своей жизни не слышать подобных интонаций от человека. Особенно, когда находишься с ним один на один. В пустом гостиничном номере. Особенно, когда за спиной стена и никаких шансов сбежать. Угроза призвана оставлять шанс на спасение. Она обозначает границы терпения. Устрашает и предупреждает. Он же не угрожает. Больше ставит перед фактом.
