На такую заботу я и рассчитывать не могла.
Ночь, полная сюрпризов, о которых я не в курсе.
Но не это потрясает мое воображение. А короткая фраза на внутренней стороне руки, выведенная темно-синими чернилами. В первое мгновение, думаю, что это татуировка. Это было ужасное мгновение. Меньше всего мне бы хотелось провести остаток жизни с тремя словами на запястье. «Предложение остается в силе». И телефоном, по которому следует обращаться.
Пытаюсь стереть буквы кончиком пальца. На коже образовываются голубые разводы. Облегченно выдыхаю и отправляюсь в ванну, где включаю горячую воду. Жесткой щеткой с мылом отмываю надпись. Вода, пена, белоснежная раковина окрашиваются в грязно-серый оттенок, буквы бледнеют, но чернила не сводятся. До конца. Предложение все еще остается в силе. Оно впиталось в мою кожу своей неотвратимой реальностью.
Обнадеживает тот факт, что не навсегда.
Принимаю душ, укладываю волосы, наношу макияж. Я смотрю на себя в зеркало. Растягиваю губы в малодушной улыбке.
Ничего. Абсолютно ничего не изменилось. Бронирую по телефону билеты на самолет. На ближайший рейс. Одеваюсь. Как обычно. Перекуриваю.
В дверь стучатся, входит горничная и интересуется ничего ли мне не нужно. Коротко отвечаю ей «нет». Нет, ничего. Она предлагает кофе, я отказываюсь. Она спрашивает про ужин, я отрицательно мотаю головой. Что следующее? Массаж? Мальчики? Выпивка?
Но когда она справляется о моем самочувствии, тут я уже ничего не могу ответить. Просто смотрю на нее в непонимании, сжав в ладони тюбик с тональным кремом.
Тогда она объясняет, что ее просили за мной присмотреть.
Я закрываю за ней дверь. Выпроваживаю вместе с ее заботой в гостиничный коридор. И начинаю быстро собирать немногочисленные вещи.
Нахожу пустую упаковку снотворного в туалете. И голубые продолговатые таблетки в унитазе.
Через четыре часа у меня самолет. Ночной рейс. К утру я буду в России.
Действие снотворного постепенно проходит. Все возвращается на свои места. Я размазываю тональный крем по руке. Слой за слоем. Тщательно маскирую сначала «предложение», потом «остается», и напоследок «в силе». Затем гримирую и телефон. Тон крема идеально сочетается по цвету с кожей. Все, что написано у меня на руке, написано только для меня.
Я думаю над тем, чтобы отправить ответную смс.
Но потом решаю, что сказать мне нечего.
Аэропорты, машины, люди. Прожектора ночных трасс с ослепительным светом. Прямо в глаза. Щурюсь. Прикрываю лицо руками. Упрямо продвигаюсь к своей цели. Знаю, что должна уехать. И это все, что я знаю на данный момент.
Таможенный контроль. Стойка регистрации. Зеленая дорога. У меня нет ничего запрещенного. У меня ничего нет. Кроме паспорта и кредитки. Я одна в такси и в шумном зале ожидания. Одна в бизнес-классе Боинга. У меня это вызывает смутную тревогу. Я так давно не принимала никаких самостоятельных решений, действий, поступков, что теперь чувствую от каждого шага легкую дрожь. Дрожь неуверенности. Вот уже много лет я не была предоставлена самой себе.
Я не могу назвать ни одно конкретное место своим домом. Возможно, потому что это слово незаметно для меня утратило свое значение. Я сомневаюсь, что особняк родителей с двухметровым забором по периметру сейчас вызвал бы во мне какие-то трогательные воспоминания. Мне никогда не хотелось в него вернуться, пройтись по комнатам, рассмотреть фотографии на каминной полке, дотронуться ладонью до мебели, перебрать вещи, принадлежавшие когда-то отцу с матерью. Возможно, потому что вещи в нашем доме всегда оставались безликими. Они не несли в себе никакой информации. Никаких воспоминаний. Никаких образов. Если фотографии, то на приемах, фуршетах, встречах. Официальные, с официальными улыбками, официальными взглядами. Практически одинаковые. Повторяющиеся из года в год. Если мебель, то антикварная, до которой нельзя дотронуться, чтобы не получить недовольный оклик. Если ужин, то в строго определенное время. Ничего личного. Одна дисциплина. Так это у нас называлось.
Родителей у меня, будто не было. То есть, в теории они, конечно, были. Правда, в роли суровых преподавателей. А то и вообще, отсутствующих персонажей. Когда-то я считала это нормальным детством. Годы, проведенные в обществе постоянно сменяющихся нянь. Ничем непримечательные годы.
Когда Вика рассказывает о своем детстве, она всегда, прежде всего, вспоминает отца.
Вот он возвращается с работы, подхватывает ее на руки, целует в розовую щеку и кружит по комнате. Она смеется, обнимает тонкими ручками его широкие плечи, и снова заливается звонким смехом. Эти воспоминания прочно засели у нее в голове. Именно эти моменты, безграничного счастья, не омраченного суровой действительностью. Даже став взрослой, Вика хорошо помнит крепкие отцовские руки, сжимающие ее хрупкое тельце, ощущение безопасности и умиротворения, олицетворенное только с ним.
Для меня слышать такое, дико.
Для Алины невероятно. Алине, воспитаннице детского дома, меньше всего близки понятия «отец» и «мать». В чем-то мы с ней похожи. Только в это никто не верит.
Я возвращаюсь рано утром, и на пороге меня встречает заспанная Алина. Она похожа на ангела, потрепанного ангела-хранителя, повидавшего в своей жизни столько, что уже ничего в упор не видит. На ее лице не отражается ни удивление, ни радость, но в любой момент она готова изобразить и то и другое. По команде. По щелчку. По мановению волшебной палочки. Алина прекрасно контролирует свои эмоции.
Мы стоим напротив друг друга и красноречиво молчим. Пока она, наконец, не произносит:
– Вид у тебя неважный. Я приготовлю кофе.
Наверное, я проделывала весь этот путь только ради этих слов. И кофе. Спасибо, Алина, за то, что не лезешь в душу.
Она не задает никаких вопросов. Ни одного. Варит кофе, разливает его по маленьким чашкам, добавляет сахар и сливки. Ставит поднос на столик и присаживается рядом со мной на диван. Все это в полной тишине.
– Почему не предупредила, что приедешь? Я бы отправила за тобой машину, – она бесшумно перемешивает сахар в чашке. Чайная ложка ни разу не касается тонкого фарфора. Ничто не способно заглушить тишину.
– Я потеряла телефон, ты же знаешь, – не глядя в ее сторону, отвечаю я. – Все получилось спонтанно. Мне надоело, и я решила вернуться.
Она коротко кивает. Ее не так-то просто обмануть.
Я рассказываю ей о своих приключениях в Испании. Точнее, ничего не рассказываю. Ничего из того, что произошло. Моя речь продолжается меньше минуты. Если верить моим словам, то я просто непослушная своенравная дрянь, которая делает так, как захочет ее левая нога. Я коротко объясняю, что сбежала от Тимура и улетела домой.
Я объясняю, что в Испании мне было скучно.
Что там жарко.
Что мне нечем было заняться.
И прочее и прочее. Никто не виноват, что так случилось. Никто к этому не причастен.
