Стискиваю челюсть. Алина. Сука, Алина.
Очень медленно у меня в голове начинает складываться картина. Далеко не жизнерадостная. Все мои последние месяцы и дни. Мои встречи. Мои разговоры. Все эти «случайные» знакомства. Все эти чертовы родственные связи, в которых я никогда ничего не понимала.
Когда-то давно, я сама вложила Алине в руки отличный козырь. Я его преподнесла ей на блюдечке. За все время не было ни одного беспричинного стечения обстоятельств. Исключительно четкая схема действий. Я же читала биографию Алика перед тем, как подписать ему смертный приговор. Я же точно там видела имя Тиграна, вот почему оно мне казалось таким знакомым. Не каждого козла так назовут. А у них в семействе откровенное тяготение к редким именам и фамилиям.
За время моего молчания, я придумала идеальный план казни.
Почти как в средние века.
Когда мы подъезжаем по нужному адресу, я бросаю на него последний обеспокоенный взгляд. Увиденное меня не радует. Совсем. Чтобы понять, что дело хреново, не нужно быть врачом. Начинаю ценить ни минуты. Секунды. Мозг судорожно просчитывает дальнейшие действия. Компонует их в самом удачном и быстром сочетании. Так, чтобы ничего лишнего. Ни грамма ненужных движений. Или слов.
И нет, я не думаю ни о чем плохом. И уж тем более, не собираюсь ничего плохого делать. Я просто на всякий случай достаю из бардачка пистолет. На самый крайний случай. И, конечно, я не собираюсь из него стрелять. Если только того не потребует обстановка.
Но стоит мне вежливо постучаться в дверь. Стоит мне только услышать приближающиеся шаги, палец сам ложится на курок. Естественно, только в благих целях. Ради дара быть убедительной. Не более.
Отвожу руку за спину и преданно смотрю в зрачок камеры наблюдения. Возможно, даже изображаю приветливую улыбку. Я не произвожу впечатления потенциальной опасности. Во мне нет и намека на агрессию. Если бы не глубокая ночь, я вполне могла бы сойти за курьера или посыльного. За рекламного агента или работника социального обеспечения. За кого-нибудь столь же беспечного. И совершенно невразумительного. За того, кому легко открывают дверь, чтобы послать.
Я очень надеюсь, что в тусклом свете фонаря на мне не различить темно-бордовые потеки крови. Это бы испортило весь эффект.
Щелчок замка. Который занимает ничтожное количество времени. Но я готова нетерпеливо дернуться. Сдерживаюсь. И как только между нами появляется тонкая полоска света, поднимаю руку и направляю дуло в лоб мужчине.
– Добрый вечер, – говорю я и делаю шаг вперед. Оказываюсь в темной гостиной.
Он смотрит на меня меньше испуганно, больше подозрительно. Как будто не верит своим глазам. Может быть, надеется что я – его сон. И в реальности меня не существует. К его несчастью мы не выбираем реальности. И в какой момент им врываться в наш младенческий сон.
Хмыкает. И отходит назад.
– Я бы не назвал его приятным.
– И это только начало, – заверяю я. Киваю за спину. Но взгляда от него не отвожу. Никогда не знаешь, чего ожидать от таких вот умиротворенных граждан, которые готовы принять у себя огнестрельное ранение. Еще вопрос, готовы ли. Увы, никто разъяснить нюансы мне не может. Потому как единственный человек, который мог бы это сделать уже минуть десять как в отключке.
И мне это очень не нравится. Я бы даже сказала, что данный факт, загоняет меня в глубокую пропасть ужаса. Но с ужасом, страхом и истерикой придется подождать. До лучших времен.
Я снова киваю и говорю:
– Нужна помощь. Срочно, – мой голос тих и спокоен. И ладонь, сжимающая рукоятку, почти не дрожит.
– Пушку опусти, – сквозь зубы отвечает он. Однако смотрит в черное дуло, как завороженный. Уверенна, оно занимает сейчас все его мысли. Я смотрю на него, он на ствол. У нас полное взаимодействие. И взаимопонимание.
Меня посещает мысль, что я выбрала не те методы убеждения.
Чтобы не нарушить равновесие, установившееся между нами, осторожно бросаю взгляд за его спину. Короткий. Почти незаметный. Меня привлекает чье-то движение. Которого быть не должно. Бледная тень на лестнице в глубине дома меня нервирует.
– Будем спорить? – Все так же спокойно интересуюсь я. Пока еще спокойно.
– А что ты сделаешь?
– Послушайте, Николай, вы не психолог случаем? У меня в машине умирает человек и ему нужна ваша помощь. Уж простите, что так не корректно вас об этом прошу. – Пистолет дергается в такт каждому моему слову. Словно поддакивает.
Он пытается улыбнуться мне. Но его губы растягиваются лишь в подобие улыбки.
– Сними для начала предохранитель, – почти угроза. Я почти ей прониклась. Прочувствовала ее до самых кончиков волос.
– Да его тут и нет, – когда он понимает что происходит, уже поздно. Его красивое лицо бледнеет. Я это замечаю даже в серой темноте. Я ощущаю его бешеные удары сердца. Как свои собственные. Я слышу тоненький голос из коридора:
– Папочка, что случилось?
Я больше не целюсь. В него. Меняю свои приоритеты. Быстро и четко. Произношу, нараспев:
– Ничего, милая, у папочки срочный вызов.
Девочка, ей может быть лет пять или шесть, смотрит на меня большими испуганными глазами. Точно такими же смотрит на меня Николай. Они одинаковы в своем страхе. Друг за друга. Я – их камень преткновения. Центр ужаса. Сосредоточение опасности.
У него больше нет желания язвить.
Тихо сообщаю:
– Я плохо стреляю. В тире попадала три раза из десяти. Но ей же этого хватит?
И нет, во мне ничего не проснулось при виде ребенка. Ни жалости, ни сострадания. Ничего. Я не собиралась делать ничего плохого. Только в самом крайнем случае.
И это не вопрос выбора. Если бы он задержался еще на минуту. Или надумал, что-нибудь еще мне сказать, мир бы удивился очередной жестокости. Или не удивился.
Но Николай не задерживается. И ничего не говорит. Молча выходит на улицу и направляется к машине. Мы остаемся с девочкой одни. Прохожу внутрь и везде включаю свет.
– Ты только не убегай никуда, – оглядываюсь по сторонам. Щелкаю выключателями. Высокие люстры заливают ярким свечением просторную гостиную. – Ты же не хочешь устроить папе неприятности?
От страха она засовывает большой палец в рот, глаза наполняются прозрачными слезами. Голубые чистые глаза. С темными густыми ресницами. У нее растрепанные светлые волосы и отпечаток подушки на розовой щечке. На ее ночной рубашке почти до колен нарисован Микки.
Мне еще никогда не доводилось брать в заложники детей. Мне вообще никогда не доводилось брать никого в заложники.
Тишину нарушает сдавленный крик. Потом судорожный всхлип. На сцене появляется новое действующее лицо. Молодая женщина в наспех накинутом халате, застывает в дверях, зажав рот ладонью. В отличие от дочери проблем со слезами у нее нет. Да, и с нормальной человеческой реакцией тоже.
