Это был бук, гладкий серый ствол потрескался от времени. Он стоял там, где раньше, девяносто лет назад, наверное, была главная площадь города.
– Да, – сказал Коротышка.
– Хочешь залезть?
– Ну, оно высокое такое…
– Очень высокое. Но залезть проще простого. Я покажу.
Оказалось проще простого. Из трещин получились удобные уступы, и мальчики вскарабкались, как две обезьянки, или два пирата, или два воина. С вершины им был виден весь мир. Небо на востоке уже на волосок посветлело.
Все застыло в ожидании. Ночь подходила к концу. Мир затаил дыхание, готовясь начаться вновь.
– Это был лучший день в моей жизни, – сказал Коротышка.
– И в моей тоже, – сказал Безвременно. – Что будешь делать дальше?
– Не знаю, – сказал Коротышка.
Он представил себе, как станет путешествовать по миру, до самого моря. Представил, как вырастет и повзрослеет, как добьется всего сам. Где-то там, по пути, невероятно разбогатеет. И тогда он вернется в свой дом, где живут близнецы, и подъедет к двери на шикарной машине или, может, пойдет на футбол (в его воображении близнецы не повзрослели) и посмотрит на них – по-доброму. Он сводит их – близнецов и родителей – в лучший ресторан, и они скажут, как они его не понимали и как дурно с ним обращались. Они извинятся и заплачут, а он будет молчать. Их извинения захлестнут его с головой. А потом он вручит каждому подарок и снова уйдет из их жизни, на этот раз – навсегда.
Великолепная мечта.
Он знал, что на самом деле пойдет дальше, а завтра или послезавтра его найдут и вернут домой, там на него наорут, и все останется по-прежнему, как всегда, и день за днем, час за часом он будет все тем же Коротышкой, только на него будут злиться за то, что он посмел сбежать.
– Мне уже спать скоро, – сказал Безвременно и полез вниз.
Выяснилось, что спускаться сложнее. Не видно, куда ставить ноги, и приходится искать опору на ощупь. Несколько раз Коротышка соскальзывал, но Безвременно слезал перед ним и говорил ему, например: «Теперь чуть вправо», – так что они оба спустились нормально.
Небо светлело, бледнела луна, и было хуже видно. Они снова перебрались через овраг. Иногда Коротышка не понимал, здесь ли Безвременно, но, когда вылез, увидел, что тот его ждет.
Обратно к лугу, уставленному камнями, они шли молча. Коротышка положил руку на плечо Безвременно, и они шагали в ногу вверх по склону.
– Ну, – сказал Безвременно, – спасибо, что зашел.
– Весело было, – сказал Коротышка.
– Да, – кивнул Безвременно. – Мне тоже.
Где-то в лесу запела птица.
– А если бы я захотел остаться?.. – вырвалось у Коротышки. Потом он замолчал. «У меня не будет другой возможности все изменить», – подумал Коротышка. Он никогда не доберется к морю. Они ему не дадут.
Безвременно молчал долго-долго. Мир посерел. Голосило все больше птиц.
– Я не могу это сделать, – наконец сказал Безвременно. – Но они, наверное, могут.
– Кто?
– Те, кто там. – Белокурый мальчик показал на разрушенный фермерский дом с зазубренными разбитыми окнами, что сгущался в рассветной мгле. Серый свет его совсем не изменил.
Коротышка вздрогнул.
– Там есть люди? Ты же сказал, что там пусто.
– Там не пусто, – сказал Безвременно. – Я сказал, там никто не живет. Это разные вещи. – Он посмотрел в небо. – Мне пора. – Он сжал Коротышке руку. А через секунду его больше не было.
Коротышка стоял один посреди маленького кладбища и слушал утреннее пение птиц. Затем поднялся на холм. Одному было сложнее.
Он забрал свой рюкзак там, где его оставил. Съел последний «Милки Вэй» и посмотрел на разрушенное здание. Слепые окна фермерского дома будто наблюдали за ним.
И внутри было темнее. С ума сойти как темно.
Он пробрался через заросший двор. Дверь почти совсем рассыпалась. Он застыл на пороге, задумался, правильно ли поступает. Пахло гнилью, сырой землей и чем-то еще. Кажется, он расслышал, как в глубине дома кто-то ходит – может, в подвале или на чердаке. Вроде бы шаркает. Или скачет. Не поймешь.
В конце концов он вошел.
Никто не произнес ни слова. Октябрь наполнил деревянную кружку сидром, одним глотком ее осушил и на-лил еще.
– Вот это история, – сказал Декабрь. – Вот это я понимаю. – Он потер кулаком бледно-голубые глаза. Костер почти догорел.
– А что было дальше? – взволнованно спросила Июнь. – Когда он вошел?
Май, сидевшая рядом, положила руку ей на плечо.
– Лучше об этом не думать, – сказала она.
– Кто-нибудь еще будет рассказывать? – спросил Август. Все промолчали. – Тогда, думается, мы закончили.
– Надо проголосовать, – напомнил Февраль.
– Кто за? – спросил Октябрь. Раздалось дружное «я». – Кто против? – Тишина. – Тогда объявляю собрание законченным.
Они поднялись на ноги, потягиваясь и зевая, и пошли в лес, поодиночке, парами или по трое, и наконец на поляне остались только Октябрь и его сосед.
– В следующий раз председательствуешь ты, – сказал Октябрь.
– Я знаю, – отозвался Ноябрь. Он был бледен и тонкогуб. Он помог Октябрю выбраться из деревянного кресла. – Мне нравятся твои истории. Мои всегда слишком мрачные.
– Вовсе не мрачные, – сказал Октябрь. – Просто у тебя ночи длиннее. И ты холоднее.
– Ну, если так подойти, – усмехнулся Ноябрь, – может, все не так плохо. Какой есть, такой и есть, ничего не поделаешь.
– Вот и молодец, – ответил его брат. Они взялись за руки и ушли от оранжевых углей костра, унося свои истории назад в темноту.
После закрытия
В Лондоне еще остались клубы. Старинные и имитирующие старину, с вытертыми диванами и трескучими дровами в каминах, с газетами, диспутами или традиционным безмолвием; и новые, вроде «Граучо» и его многочисленных копий, куда захаживают актеры и журналисты, желающие показаться на людях, выпить, насладиться своим сиятельным одиночеством или даже поговорить. У меня есть друзья и в тех клубах, и в других, но сам я ни в одном не состою. Уже нет.
Много лет назад, полжизни назад, будучи молодым журналистом, я вступил в один клуб. Существовал он лишь затем, чтобы паразитировать на строгом законе о лицензировании питейных заведений, который запрещал пабам продавать горячительное после одиннадцати – в одиннадцать все закрывалось. Этот клуб под названием «Диоген» представлял собой комнату над магазином грампластинок в узком проулке, выходившем на Тоттенхэм-Корт-роуд. Владела им веселая пухлая женщина по имени Нора, и сама не дура выпить; она не уставала сообщать всем, кто интересовался, – как, впрочем, и тем, кто не очень, – почему клуб получил такое имя: потому, дорогуша, что она по-прежнему ищет правильного человека. Вверх по узкой лестнице, и – в зависимости от Нориного каприза – перед вами могли распахнуться или же не распахнуться двери клуба. Работало заведение когда придется.
