Все коридоры были завалены спящими телами. Здесь по ночам происходили и торжища, где офицеры продавали туркам-кардашам последнюю свою шинель, френч или сапоги, прямо-таки за ничто, например, шинель английскую, новую, за лиру. На пароходе развилось страшное воровство, поэтому и цены были так сбиты, поэтому и торг происходил ночью, поэтому и кардаши озирались, как затравленные. При мне однажды ночью по палубе пронесся стрелой молодой военный, а за ним в погоню кричали: «Держите вора!» Мой сосед на палубе схватил его за шиворот. Оказалось, он шарил ночью в каюте в темноте, собирая все, что попадет под руку. Какая-то дама случайно проснулась и подняла крик, а вор опрометью бросился вон, бросая по дороге все украденное. Задержанный, он был отправлен под арест.
Как я ни остерегался, но вши меня сильно беспокоили, не помогало и обтирание дезинфекционной жидкостью, взятой мною на дорогу, тем более что обтирание это было очень неудобно производить, приходилось проделывать его в клозете, спешно, кое-как, ибо всегда ждала очередь, даже ночью. К тому же и клозеты кишели вшами, где их ловили и бросали прямо на пол.
Наконец, и я не выдержал без сна. Я чувствовал, что сердце замирает и что я близок к обмороку. По совету одного знакомого москвича спустился в трюм, в самую преисподнюю, наскоро приспособленный для жилья.
– А что, тут нет вшей? – спрашиваю у обитателей, поселившихся там раньше меня и успевших уже организовать там хор и оркестр балалаек.
– Сколько угодно! – отвечают.
Выбираю себе местечко на какой-то железной печке, заброшенной в углу, и кое-как примащиваюсь на ночлег. Не тут-то было: чувствую зуд в теле. Это ужасное чувство, когда по вам что-то ползет, вы протягиваете руку и даже в потемках, наугад, ощупываете насекомое – крупную отъевшуюся вошь. Но сон берет свое; просыпаюсь уже под утро, значительно подкрепленный даже этим спаньем на старой чугунке. Удивительно, как нас берегла судьба и как мы не заболели тифом среди этих мириадов вшей. Никогда не забуду этого кошмара. А больные тифом в лазарете все же были.
Двадцать восьмого ноября нам наконец подали пароход «Оскар» для желающих следовать в Грецию, в Салоники. В Греции проживала вдовствующая королева Ольга
[405], которую князь Путятин так же, вероятно, считал своей родственницей; по крайней мере он сильно хлопотал, чтобы в Салоники попала публика самая отборная. Поэтому та тысяча человек, которая туда предназначалась, была рассортирована на группы по пятьдесят человек, чтобы легче было навести справки о всех участниках этих групп. Такая фильтрация в конце концов ни к чему не привела, и в Салоники с нами прибыло немало негодяев. Совершенно случайно, благодаря низости генерала П., я должен был уйти из мною же организованной так называемой сенаторской группы, хотя настоящими сенаторами там и не пахло; был лишь один сенатор, да и тот маргариновый, деникинский. По моей рекомендации в группу эту был принят генерал П. По моей же рекомендации он был избран и старшиной этой группы. В благодарность за это он не поместил меня в списки лиц, выезжающих в Салоники, почему-то невзлюбив резвую Мусю: она не хотела считаться с его тюками, которые составляли его культ, его кумир, цель его жизни. К несчастью, на «Константине» мы помещались как раз рядом.
Пришлось мне искать другую группу, и князь Путятин записал меня в свою сиятельную группу, там, где «князь и граф», по выражению одной нашей пассажирки.
Благодаря этому неожиданному перемещению, нам удалось выехать на «Оскаре», тогда как сенаторская группа осталась на «Херсоне» ждать следующего парохода.
Неудача князя Путятина в Констанце решила его судьбу: на «Оскаре» комендантом был назначен уже не он, а генерал Томилов
[406] – человек очень мягкий и бесхарактерный, находившийся всецело под влиянием своей супруги. Этим и воспользовался князь Путятин, чтобы разделить со слабым комендантом свою минувшую власть. И это ему удалось не только в жизни, на пароходе, но и в лагерях в Салониках.
«Оскар» был маленький, старенький товарный пароходишко, с трудом вместивший в свои два трюма 500 пассажиров. Трюмы были совершенно не приспособлены для людей: просто была приставлена деревянная лесенка и зажжена лампочка – вот и все. Люди размещались на дне трюма прямо вповалку на полу, но и при этом пассажиры должны были брать места с боя, стараясь укрыться от непогоды. Заглянув в трюм, я предпочел остаться на палубе и расположился на скамеечке около спуска в кают-компанию. Сидя на своей лавочке, я заметил, что в кают-компании что-то слишком шумно и весело и что туда беспрестанно что-то носят на подносах. Оказывается, капитан пароходишка, маленький человечек из одесских греков, которому, конечно, импонировали титулы, не только уступил «князю, графу и генералу» свою каюту, но еще считал за честь кормить и поить всю дорогу эту компанию к крайнему удовольствию: трапеза там следовала за трапезой, выпивка за выпивкой. Капитан был в восторге: наконец-то и он среди высшего общества; не беда, что самому приходится ютиться под капитанским мостиком.
Сиятельные чувствовали себя как дома и не стеснялись обращать каюту капитана даже в клозет по мере надобности. Князь Путятин ходил как клюковка.
Когда я увидел, что кают-компания обратилась в какое-то пассажирское отделение для званых, то я попросил капитана приютить у себя и Серафиму Константиновну с ребенком. Капитан охотно разрешил, если позволит место на полу: там помещался уже граф Толстой, и Серафиме Константиновне с ребенком пришлось расположиться с ним рядышком, тогда как на диванах спали мать-комендантша с подругой и великолепный князь Путятин, даже и не подумавший уступить свое место даме с ребенком. Впоследствии от холода и мне пришлось спуститься в эту каюту и спать у лестницы в коридоре на полу. Лучше и не вспоминать об этом спанье! Но нам и здесь завидовали трюмные пассажиры; вероятно, им импонировало «где князь и граф». И понемногу они начали перебираться к нам из трюма, так что последнюю ночь я уже не мог провести даже на своем собачьем месте.
Другие из этой же сиятельной группы распорядились еще проще: они распаковали наши вещи на палубе, легли на них и укрылись нашими одеялами. А наутро очень удивились, что мы недовольны: ведь вы уже позволили нам воспользоваться вашими местами? Ох, эта сиятельная группа!
И как разочарован был капитан, когда после ее отъезда на берег он вошел в свою донельзя запакощенную каюту, не получив даже кивка головы или княжеского «спасибо». И лишь одни пустые бутылки на столе и под столом напоминали ему былое.
При отъезде сиятельная группа учинила с нами окончательное свинство, не поместив нас в первую группу, а лишь во вторую. Между тем у нас на руках был ребенок и дожидаться темной ночи нам совсем было неподходяще. Никакие мои просьбы не помогли: наш генерал был непреклонен. Вполне понятно, с каким чувством ко всей этой компании я съезжал на берег в Салониках. На рейде этой гавани мы простояли четыре дня, якобы по требованию греческих властей. Но скорее, я думаю, что у самих французов ничего не было готово. Пароходы со вшами так опостылели нам за месяц, что мы все рвались на берег, и с жадностью глядели на улицы и дома, и искренно завидовали долетавшим до нас звонкам трамвая.
