Но то было время сравнительно спокойное, а о великой войне
[275] не было еще и мысли. И тем не менее граф Витте отказался от услуг общественных деятелей, когда они потребовали себе Министерство внутренних дел, ибо он знал, какому риску он подвергал бы Россию.
Граф Витте сам прошел тяжелую школу государственного управления, начал с начальника дистанции на линии и хорошо сознавал, что начальник дистанции не может шагнуть в министры без знаний и без опыта. Временное правительство было именно таким неопытным и незнающим.
– Много я пережил плохих министров, всякие бывали, – говорил мне старожил, управляющий Государственным банком в России, в провинции. – Но такого плохого, как Шингарев, никогда еще не было.
Это вполне естественно, ибо земский врач Шингарев не мог быть министром финансов или земледелия. Он мог бойко говорить с трибуны Думы, но болтать и управлять – большая разница.
Среди кадетов, расхватавших министерские портфели как долгожданную добычу, нашелся лишь один благоразумный человек с хорошим если не служебным, то семейным стажем – Набоков, который в своих воспоминаниях прямо указывал, что министры эти были не на месте.
Я знал только одного депутата, который действительно мог быть министром финансов: это покойный профессор Алексеенко, он соединил в себе эрудицию, практику и ум. Может быть, Н. Н. Кутлер, бывший царский министр, но никак не Шингарев.
Или, например, обер-прокурор Святейшего синода Владимир Львов
[276]; это – после Победоносцева
[277], Самарина
[278] и даже Саблера
[279]. Владимир Львов – человек совершенно неуравновешенный, предатель генерала Корнилова у Керенского
[280] и обер-прокурор Красного синода
[281] у Ленина: лишь бы держаться за власть.
А Некрасов? А князь Львов
[282]? Можно ли себе представить что-либо более слабое, чем князь Львов, этот оппортунист, мирившийся с совместной работой с Советом солдатских депутатов
[283], и фаталист, убежденный, что государством правит фатум, а не правительство, и потому спокойно взирающий на крушение Русского государства.
Это был изумительный подбор министров: по сметам госбюджета, по которым выступали отдельные депутаты. Гучков – военный министр; Годнев – государственный контролер; Шингарев – финансов; князь Львов
[284] – обер-прокурор Синода, и т. д. Удивительно, почему Савича
[285] не назначили морским министром, раз он выступал по морской смете?
Какая наивная презумпция подготовительности к министерским постам по бюджетным прениям!
– Когда же вас назначат министром финансов? – спрашивал меня как-то в шутку депутат N.
– Думаю, что одновременно с вами – министром юстиции, – в шутку отвечал и я ему.
Оказывается, что эта шутка была положена в основу организации Временного правительства. Это были «шутейшие министры», как у Петра Великого всешутейший собор
[286].
Князь Львов в качестве бесплотного председателя Совета министров причинил большое зло государству своей бездеятельностью; еще большее зло причинил Шингарев как министр земледелия, а впоследствии министр финансов: он являлся каким-то злым гением, каким-то прообразом большевистской власти, ибо он первый начал отчуждение владельческих земель, первый установил твердые цены на хлеб, первый ввел прогрессивный налог на доходы, доходящий до ста процентов, т. е. поглощающий весь доход.
Когда министру земледелия Временного правительства Чернову
[287] поставлен был упрек, что он разоряет сельское хозяйство России, он не без иронии ответил, что он лишь в точности выполняет программу своего предшественника – министра Шингарева.
И если последовательно проследить за распоряжениями министра Шингарева, то мы должны признать, что Чернов был прав и что именно Шингарев положил начало земельной смуте в России. И не только черновское непротивление, но и знаменитые ленинские Комитеты бедноты – все это таит начало в необдуманном распоряжении министра Шингарева «О принудительном засеве пустующих земель».
Крестьяне из категории будущих Комитетов бед ноты очень быстро сообразили, где зарыта собака, и самым простым способом обратили помещичьи земли в «пустующие»: они сняли всех рабочих с помещичьих земель, угрожая им репрессиями. Посеянные уже поля помещик был лишен возможности убирать на гумно и вынуждался сдавать их в аренду будущим Комитетам бедноты, сразу выявившимся и забравшим силу в деревне, по произвольно назначаемой ими цене, которая не окупала даже издержек по посеву.
