– Всегда рад, – отозвался Хилари. – Хочешь чаю или чего-нибудь? Я только что попил.
– Нет, ничего, – ответил он.
Почти царственным жестом Хилари указал на стул рядом с собой.
– Да я зашел пригласить тебя провести день с нами, – сказал Шариф. – Ну, то есть по преимуществу с Назией – мне нужно в университет.
– Вы очень добры. Большое спасибо.
– Не знаю, что еще сказать.
– Все нормально, – отозвался Хилари. – Просто подумалось: его я видел чаще всех. Понятия не имею, как сейчас выглядит Лео. Но Хью видел все время.
– Когда?.. – озадаченно переспросил Шариф, но тут до него дошло, что имеет в виду Хилари. Тот все глубже погружался в пучины горя – это было заметно.
– По телику, – вздохнул сосед. – Вот, в прошлом месяце. В той роли, в «Кабинетах и комнатах». Смотрел? Отличный фильм. Не думаю, что он так выглядел на самом деле: его нарочно состарили при помощи латекса и парика. Как будто старше меня. А раз досмотрел серию и переключил на другой канал – а там он рекламирует шоколадки или что-то в этом роде, и на вид не больше двадцати пяти. И тут ты, подумал я. С такой насмешливой улыбочкой, понимаешь? С улыбочкой. Как думаешь, теперь перестанут крутить рекламу с ним?
– Не знаю… – беспомощно развел руками Шариф.
– Бедная его жена… то есть вдова. Включает телевизор, чтобы отвлечься, а тут – та-дам! – без предупреждения – на экране появляется он, озадаченно пялясь на банку фасоли. В правой руке. Той самой, которую размазало по всему Тэвисток-сквер в сотне метров от головы.
– Не зацикливайся на этом…
– Вообще-то я сам все испортил… – Но тон Хилари был совершенно спокойным. – Увиделся с Хью лишь незадолго до смерти Селии. Лавинию я не видел года два, а Блоссом и того больше. Они всегда жутко извиняются, что у них не вышло приехать. Тебе так повезло с мальчиками и Аишей. Жаль, я не владею секретом, как сделать так же.
– Просто повезло, – сказал Шариф. – Этого нельзя уметь.
– Но времена меняются, правда? – заметил Хилари. – До людей постепенно доходит, что другая религия – не повод убивать ближнего.
– Тоже верно, – согласился Шариф. – А иногда и религия меняется. У моего деда…
И осекся. Прямо у него за спиной послышался шум: кто-то довольно настойчиво стучал в стекло двери во внутренний двор. Он поймал себя на идиотской мысли, что сосед много лет держал затворницей жену и прятал ее от мира и от него, Шарифа, и теперь она хочет привлечь внимание. Обернувшись, сначала он не смог разглядеть ничего, кроме полумрака комнаты. Тут его внимание привлекло какое-то движение в самом низу двери. Это оказалась питомица Хилари, существо, которое он звал Гертрудой. Ее голова билась о стекло. Когда она не двигалась, голова ее смахивала на камень, зеленовато-серый и покрытый коростой от старости. Животное не знало, что такое стекло. Ударялось головой о препятствие, отступало, замирало, но тут же забывало и снова принималось крушить препятствие. Хозяин тоже это видел, но ничего не предпринимал.
– Так что там твой дед? – спросил Хилари.
– Да нет, ничего… – Шариф намеревался пуститься в рассказ о себе и своем семействе, но вовремя вспомнил совет Назии: не стоит разглагольствовать о себе так, как обычно.
– Но все-таки…
– Да ерунда. Дед был полигамен. Женился сразу на двух. Мой отец не знал, какая из них его мать, так что звал так обеих. Большая мама, маленькая мама. Теперь такого нет.
– И неважно, – сказал Хилари. – Все меняется, и в конце концов сына восьмидесятивосьмилетнего соседа отскребают с гудрона перочинными ножиками и совочками терпеливые дворники.
– У моего деда было две жены, но ни отец, ни я о таком даже помыслить не могли. Все меняется, а порой и к лучшему. Пойдем, посидишь с Назией хотя бы сегодня, – повторил Шариф.
– Да ну, какой из меня теперь гость! – возразил Хилари.
– Неважно, – откликнулся Шариф.
Спустя годы Лавиния не могла удержаться, чтобы не искать все, что писали о событии, теперь известном как 7/7. С заметок и статей о брате – посмертная слава которого, казалось, превысила прижизненную, – она скоро переходила на рассказы о судьбах обычных пассажиров метро или автобуса. Читала, что делалось для пострадавших и погибших, слушала их голоса. Однажды вместе с Джереми сходила на собрание тех, кто выжил или потерял близких. Неудачно. В какой-то момент один из участников начал рассказывать свою историю: он был прикован к инвалидному креслу, обе ноги ампутированы выше колена. Лавиния слышала в его голосе напряжение и сдержанность, видела тревогу во взгляде, которым он окидывал комнату. Он выжил, а братьям, женам и детям многих из собравшихся это не удалось. Здесь царил своего рода неписаный закон: выжившие не особенно пускались в подробности в присутствии близких погибших. Джереми крепко сжал ее руку. Он был неизменно нежен, но лишь с ней. И с церемонной почтительностью выражал уважение к памяти Хью.
Она пыталась описать ему, что чувствует: словно у дома, где она жила, выдернули несущую стену, и здание, казалось, должно было вот-вот рухнуть, но по какой-то причине оно оставалось стоять. И еще: Лавиния не выносила разговоров о религии, в любом контексте – даже с Джереми. На заре любви можно увлеченно и долго говорить практически на любую тему, глядя в лицо любимого человека. С таким же успехом Джереми мог быть микробиологом. Лавиния едва не упала в обморок, полгода спустя получив по почте открытку, аккуратно подписанную некогда знакомой рукой. Это был Лео: он выражал ей сочувствие и говорил, что думает о ней. Но обратного адреса не оставил. По марке можно было понять лишь то, что отправлена открытка откуда-то из западной части Лондона. А после этого ее старший брат снова исчез. Бедный глупый Расселл: медлительный, зацикленный на пожарных автомобилях, чужой с самого рождения, он так и не понял, что случилось с матерью. А Джереми слишком хорошо знал, что делать. Его-то не раздавила потеря: он был добрым, грустным и сочувствующим – таким же, каким видели его едва знакомые люди раз в неделю. Он не скорбел по Хью, которого никогда не знал, просто беспокоился за жену, не ощущая холодного ветра из зияющей во Вселенной дыры, проделанной по неведомой злой воле. Ей хотелось просить у него прощения.
Но чаще всего Лавиния не могла удержаться и беспрестанно воссоздавала последние минуты до случившегося. Вот Хью бежит за автобусом, вот он видит, что туда набивается слишком много людей. Кажется, что-то случилось в метро. Вечно в нем что-то случается. Должно быть, брат влез в набитый битком автобус одним из последних. Прямо перед ним на сломанном сиденье сидел человек с рюкзаком на коленях. Этот рюкзак подействовал бы на нервы любому пассажиру метро или наземного транспорта. Может, этот бедолага – турист? И лишь сейчас понял, что не стоило тащить сюда эту штуковину в утренние часы пик. Он сидел, потел и бубнил в телефон, крепко держа рюкзак, чтобы его содержимое не посыпалось на колени соседу. Хью поймал взгляд хорошенькой китаяночки с волнистыми от химической завивки волосами; она тут же опустила глаза, узнав его – человека из рекламы. Между тем сосед продолжал бубнить. Запыхавшись, но настойчиво. Хью было не видно, но он решил, что тот говорит по мобильному телефону, не иначе. Автобус свернул с Юстон-роуд на Тэвисток-сквер. Поездив в лондонском общественном транспорте в час пик, мигом научаешься вежливому и уважительному обхождению. Хью очень надеялся успеть на десятичасовую репетицию. И твердо сказал себе: времени у меня сколько угодно.
