К семи шум толпы растворил голоса и звуки в гул, подобный морскому. Периодически он внезапно перекрывался попытками команды регбистов петь хором.
Немногим позже раздался топот обутых ног по деревянным ступенькам – по пути на площадку возле комнаты Лео. Он напрягся. Он закрыл и запер дверь в свою комнату, намекая, что он либо не дома, либо не желает, чтобы его беспокоили. В Оксфорде это звалось «навесить дуба»
[31]. Ничто не указывало на то, что он у себя в комнате, – разве что если они выйдут на улицу, то увидят тонкую полоску света между занавесками. Но шум и топот, оказалось, означали что-то вроде соревнований; так продолжалось шесть или семь раз, потом раздались радостные возгласы, звуки открываемого шампанского и какие-то речовки.
Через час или около того музыка изменилась: какая-то попса с барабанами и визжащим вокалистом.
После одиннадцати двое приятелей болтали во дворе. Из-за особенностей акустики Лео почувствовал себя параноиком, вслушивающимся в чужой разговор: настолько отчетливо доносилось до него каждое слово. Он знал, что подобные люди думают о нем, если думают вообще. Они хорошо проводили время. Ему не следовало сердиться ни на них, ни на их насмешки в его адрес.
К полуночи он прочел почти четыреста страниц «Мартина Чезлвита».
В какой-то момент после двенадцати или даже после часа ночи разразилась долгая ссора: кажется, пахнущая яйцами Люси, уверенная в собственной правоте, и усталый, судя по голосу, консьерж. Музыку, похожую на группу «Yes», сделали потише.
Скоро послышался девичий голос, жалующийся или истерящий, и в ответ – голос Тома Дика, усиленный чем-то вроде мегафона. Он вознесся на верхние этажи, скандируя по-французски. «Si vous jugez,’ – расслышал Лео, – si vous jugez, vous serez souvent trompée», и вот это trompée произносилось с таким восторгом, выкрикивалось так, будто только что Том осознал: оно подходит лучше всего. «Trompée. Parce-que ce qui paraît n’est presque jamais la vérité, la vérité, la vérité…»
[32]
Перевода Лео не знал, но понял достаточно: слишком долго слышал в школе, как владелец этого голоса старательно упражняется в французском сослагательном наклонении, чтобы не понять, что он теперь, пьяно и презрительно, вещает. И теперь этот же голос, снова через мегафон, произнес: «Я знаю, знаю! Есть блестящая идея. Блестящая! Слушайте сюда! Мы повеселимся! Это будет очень, очень весело».
Какое-то время Лео крепко сжимал книгу. Обнаружилось, что уже несколько десятков страниц он механически пролистнул, не вникая. Но теперь голоса внизу стали скандировать три слога. Он пытался не прислушиваться, но не тут-то было. «Стесняшка! Стесняшка!» Они поднимались по лестнице – судя по топоту, человек шесть, продолжая скандировать: «Стесняшка! Стесняшка!» Голоса достигли крещендо у самой комнаты, пробиваясь сквозь две запертые двери. Он даже не думал, что его отстраненность и стремление к уединению сочли патологической робостью. Благодарно презираемый за то, что сказал женщине худшее, что можно сказать, он превратился в объект презрительных насмешек – в человека, который боится заговорить. «Стесняшка! Стесняшка!» Минут через десять они ушли. Том Дик, Эдди и еще кто-то, чьих голосов он не узнал. Музыка уже давно играла на полную мощь.
Он не спал до пяти, а в восемь снова проснулся. Не спускаться к завтраку было бы глупо. Осажденный, он ничего тем вечером не ел. Жалеть себя он не собирался. Надо жить дальше, получать диплом и прочесть все, что он намеревался прочесть. Вот сейчас он пройдет мимо беккетовых наносов на лестнице: бутылок, спящих тел и каких-то обрывков от вчерашнего пиршества; человек, который просто идет своей дорогой в недружественной среде. Он чуть не надел галстук.
В столовой он сидел в одиночестве – лишь команда гребцов поодаль управлялась с грудой бекона. К его удивлению, напротив его подноса опустился еще один, а потом кто-то сел рядом. Джеффри Чен. Лео и в голову не могло прийти, что хоть один человек, кроме него, страдал от вчерашней вечеринки, а не веселился на ней. Тот сразу об этом и заговорил:
– Если бы у меня был магнитофон, я бы сегодня утром врубил его на полную катушку, поставил на репит и ушел гулять.
– Я и не знал, что они до такого дойдут, – ответил Лео. – Прости. Мне и самому было тяжко, а я этажом выше.
– Да. – Джеффри Чен отложил ложку с мюсли, а потом ущипнул себя за основание большого пальца средним и безымянным пальцами другой руки. Он проделал это с каким-то чрезмерным энтузиазмом, как пес, выкусывающий блох. – Спать не давали.
– Тебя тоже не пригласили.
– Не-а, – сказал Джеффри Чен. – Не пригласили. Вообще-то они меня и не знают. Если бы кто-то в колледже и узнал обо мне, решил бы, что я математик.
– Математик?
– Ну, потому что… Нет, я историк. Если бы ты учился на моем курсе или ходил в мою семинарскую группу, то знал бы. Или был бы сам математиком, тогда понял бы, что я не математик.
– Да, непросто, – проговорил Лео.
– Часа в четыре, – продолжал Джеффри Чен, – я пришел к выводу: в сущности, я могу бросить это заведение и ехать домой. Родители живут всего в ста двадцати километрах отсюда. Тогда эта мысль очень утешала. Но не думаю, что так и поступлю. Ты ешь это дерьмо? Печеные бобы?
– Они будут разочарованы.
– О да, – согласился Джеффри Чен. – Еще бы. Они родились в стране, где все по-другому. Они знают кое-что об Оксфорде, но не о вечеринках, джазе, коктейлях и шампанском и прочей ерунде. Или о вранье.
– Вранье?
– Ну, типа когда кто-то рассказывает, что у него дядя герцог или что окончил школу в Швейцарии. Да и откуда моим маме с папой такое знать. Просто им известно, что после школы лучше всего сюда. Они ведь здесь всего двадцать лет. И вряд ли обрадуются, если сын возьмет да бросит учебу. Просто утешительная мысль в четыре часа утра. Подумал и забыл.
– Но лучше не бросать, – сказал Лео. И подивился: надо же, он может общаться. И Джеффри Чен говорит с ним так, как будто ничего не случилось.
– Нет, – ответил тот. – По крайней мере, эти ублюдки не бегали к моей комнате и не орали оскорбления в замочную скважину. Надеюсь, с кем-нибудь случился передоз или что-то в этом роде. Смешно будет. Уверен, они там принимали наркоту.
– Спасибо, Джеффри. – Лео пришлось встать, отставить поднос и уйти. Сочувствие Джеффри Чена показалось ему невыносимым. Оставалось всего шесть дней.
6
В новом доме своих родителей Аиша ждала. Работала. Ждала. Она решила, что, если не вернется в Кембридж, пропустит только последние занятия у доктора Кеппера, а это не смертельно. Она привезла свои записи и может заняться дипломной работой.
