– О, я этого делать не стану. Одно дело – чистить зубы щеткой, которую считаешь своей, совсем другое – когда знаешь, что она чужая. Не путай. Увидимся.
– В любом случае мне кое-что тоже надо, – сказал он. – Пройдусь с тобой.
– А, хорошо. Значит, ты ничего не читал.
– Чего именно?
– Ничего. Когда спросили, кто что читал из Элиот, ты не…
– Ах да, точно. Это было глупо. Как в школе. Кое-что из Джордж Элиот я читал.
– Ясно.
– Знаешь… – Но Лео осекся, подумав, во что ему обойдется откровенность. Лишь повторил: – Просто глупо.
– Не так глупо, как если бы все подумали, что ты вообще не читал Элиот, а этот семестр будет весь про викторианскую литературу. Мне очень понравился «Мидлмарч». И вообще я считаю, что Розамонда Винс права. Что плохого в том, чтобы хорошо зарабатывать?
– Я понимаю, о чем ты, – сказал Лео. – А вам что задавали для повышенных оценок?
– Знаю, к чему ты клонишь, Лео. – Вопрос явно позабавил Три. – Но все, что надо было прочесть, мне понравилось – это же просто задание, которое необходимо выполнить. Знаешь, что мы читали? «Похищение локона»
[27]. Почти никому не понравилось, они не поняли, про что там. А мне – да. И до сих пор люблю. Так хорошо написано, знаешь, и цитаты заучивались сами. Как песня. «Знай, в нижнем небе духам нет числа»
[28].
– Ты любишь литературу, – констатировал Лео.
Они шли по узкому проходу, испещренному широкими полосами светотени, между каменных стен. Стояла тишина; небо позднего утра приобрело глубокую синь.
– Конечно, люблю! – сказала Три. – Всегда любила читать. Нет ничего лучше. «И пробок жаждал хор бутылок-дев».
– Чего жаждал?
– Пробок. Это пошловато. Ну, «Похищение локона» же, Поуп. Не читал?
– Нет, никогда, – ответил Лео. – Мы читали Джона Стейнбека. Как-то не очень. А здесь будет очень.
– Да, это уж точно, – подтвердила она. – Будет очень круто.
– Однажды, – небрежно бросил Лео, – я таки тебе отлижу.
Улица была незнакомой, но, произнеся последнее слово, Лео понял: она не просто незнакомая, а неправильная – и он очутился на ней без предостережений и пояснений. Девушка, услышав его слова, спокойно продолжала идти, неся книги и тетрадь под мышкой. Он пребывал в уверенности, что говорил то же самое при схожих обстоятельствах, и женщина, не показывая изумления, принимала его слова и молча соглашалась, а иногда не воспринимала их всерьез, но без особенной неприязни. Да и этой растрепанной девочке с чудными зубами и насмешливой, небрежной повадкой наверняка говорили что-нибудь в этом духе. И вовсе не было нужды говорить: «Вообще-то мне сюда. Пока» – и быстро, не оглядываясь, сворачивать в одну из боковых улочек.
На ходу он так и не понял, как у него вырвалось то, что вырвалось, ответ, который не был ответом; точно из-под ног исчезла последняя ступенька лестницы. Мир вокруг него задрожал, затрясся, и, подумав об этом, он зажмурился. Тот день он посвятил Браунингу: сидя не в кресле, а за письменным столом, читая один монолог за другим, попутно делая заметки. То, что окно выходило на стену, помогало сосредоточиться. Лишь иногда напор и витиеватая манера поэта попадали в другое пространство, где значение уменьшалось, сталкиваясь с пустотой, и Лео обнаруживал себя в мире, в котором сказал едва знакомой женщине, ошибочно подумав, что они флиртуют: «Однажды я таки тебе отлижу», а она быстренько отделалась от него.
А за ужином оказалось, что он сидит недалеко от Три, – она, как всегда, с Клэр, но еще и с Томом Диком, Эдди и Люси, от дыхания которой пахло яйцами и которая поступила на теологию, чтобы попасть в Оксфорд. Он не слышал ни слова из того, о чем они говорили, – разве что обрывок фразы, когда резкий голос Люси прорвался сквозь общий гул: «Но я не понимаю – что он вообще…» и чуть позже: «Как мерзко и жалко», вот и все. Сомнений не оставалось. Разговор начался с того, что они пристально слушали рассказ Три, которая явно не придала инциденту значения, – но к тому времени, как унесли первое, все с восторгом слушали Тома Дика, а он выкладывал все, что знал. Вдобавок выходило, что Том учился не в одной школе с Лео, однако прекрасно его знает – так вот откуда? В оркестре вместе играли? Спортом занимались? Он наврал, что мать Лео служила у них экономкой? Кто знает – но у него получилось. Окружающие были захвачены его рассказом; с соседних столиков кто-то подсаживался, второкурсники или даже третьекурсники, и задавали, любопытствуя, вопросы, подперев головы локтями, поднимали палец всякий раз, услышав что-то принципиально важное. Только раз он услышал то, что говорит Том Дик, – последний определенно этого и добивался. Подали пудинг – Три отставила свою тарелку. Том Дик перестал приглушенно бормотать и быстро, отчетливо произнес: «Эти тихони – от них всякое можно услышать. И если ты не хочешь, я бы хотел попробовать…» Но раздался взрыв смеха, после чего Тому Дику и засмеявшимся мальчишкам сделали выговор. Люси пыталась приободрить Три, щедро изливая ей сочувствие, поглаживая плечи и ругая остальных. «Это не смешно, как вы можете, бедняжка Три, бедная моя…» Лео знал, что не стоило говорить ей того, что он сказал, но теперь он понимал еще и то, что он вежливо (и самонадеянно) намекнул Три на то, что она ему ровня. Она отказала ему, как отказывали до нее, но последствия отказа Три низводили ее в глазах окружения до девчонки из «простой» школы. Теперь она снова стала умной хорошенькой беспомощной девочкой с северным акцентом, той, кого следовало жалеть.
– Ты не будешь? – спросил мальчик, сидевший напротив Лео. Он не прикоснулся к своему пудингу, а все остальные уже поели. Остроглазый, проворный, копна черных волос, азиатское лицо. – Я бы съел. Не наелся ни капельки.
– Забирай. – И, путаясь в голенях, ступнях, спотыкаясь о длинную скамью, Лео кое-как выбрался из-за стола и быстро пошел к выходу. Повезет – сочтут больным.
Теперь он превратился в первокурсника, в представлении которого флирт – это когда говорят девушке, что хотят лизнуть ее в промежность. Чуть позже «лизнуть» превратилось в «засунуть палец», а через два дня придумалось и «можно понюхать тебя там?», а она быстро отвечает: «Не стоит, я утром как следует подмылась». Это преследовало его на улице, на студенческих вечеринках, на лекции по Диккенсу, в очереди за сэндвичами – где угодно. Девушки возмущались, давали пощечину, жаловались в деканат или просто пожимали плечами и шли дальше – как женщинам приходится делать всю жизнь. Неизменным в этих историях оставалось то, что все началось с Лео. Это он сказал такое девушке, и в мгновенно завязывающихся дружеских отношениях, в волнах теплого, довольного смеха именно он оставался на бобах, недоумевая и протестуя. Однажды, придя на ежедневный семинар, он узнал от деловитого и дружелюбного мистера Бентли, что с сего дня у него не будет партнера по занятиям, поскольку мистер Оллсоп – активный участник Христианского союза и Толкиеновского общества – решил, что станет заниматься с мисс Бриттен. Не то чтобы они с мистером Оллсопом успели особенно сблизиться, однако с ним можно было время от времени переброситься парой слов, скажем о том, как продвигается эссе по Мэтью Арнольду. Уж если и Тиму Олссопу сказали, что Лео спрашивал девушек, можно ли лизнуть их там, об этом теперь уже точно знают все.
