Однако дом существовал на самом деле. С лесом неподалеку, за которым укрывались деревенские домики, с выбеленным до чистоты камнем; свисающими кое-где клочьями обоями, которых никто не замечал или не заморачивался на их счет; диваны с прорехами в зеленом шелке обивки, откуда заманчиво торчал конский волос; все это из реальности перекочевывало в фантазии Джоша, и постепенно, проговаривая, он порой убеждал себя, что ему там нравится, – особенно спустя долгое время после того, как они уезжали и Джош безмолвно кричал на заднем сиденье автомобиля. В доме тети Блоссом, помимо утренней столовой, была гостиная, библиотека, столовая, как в доме у бабушки (а еще у бабушки была оранжерея, которой не было у тети). Но столовая в бабушкином доме совсем не походила на мультяшную столовую тети Блоссом: она сама и дядя Стивен сидят с обоих концов длинного полированного стола, посередине кузены Джоша практикуются в японском с няней-японкой и выбирают кости из копченой трески, поданной на завтрак, двумя вилками. Посередине же располагались и Джош с мамой, скромно ограничиваясь шоколадными подушечками с магазинным клубничным джемом. Кузены всегда сообщали ему, что, кроме них с мамой, никто не ест ни джема, ни подушечек, и они ждут-пылятся на полках в кладовой. Еще одно словечко: «кладовая».
Кормили у тети Блоссом хорошо, но иногда еда казалась жутковатой: дичь, кровь, кости, кишки – а порой и смотревшие на тебя глаза. Джошу не верилось, что кому-то может прийтись по вкусу обед, после которого надо выковыривать из зубов дробины или вытирать кровь с губ. Они ели это потому, что считали: так надо. Пугающим мог быть даже завтрак. Кузены управились с копченой треской и кеджери (что-то вроде ризотто с рыбой, но более мерзко) и накладывали в розетки домашнее варенье из стеклянной вазочки стеклянной же ложечкой. Няня-японка ела нечто собственноручно приготовленное: белое, пюреобразное, похожее на детское питание; другой рукой она кормила тостом малышку Тревор, суя кусочки ей в рот между приступами детских чиханья и кашля. Двое старших – Тамара, его ровесница, и Треско, которому было уже четырнадцать, на два года больше, чем Джошу, он уже мог иметь собственное ружье, говорили друг с другом по-японски. Правда, няня обращала на них мало внимания. Они орали и тявкали друг на друга над столовым серебром; Джош был почти уверен, что и по-японски они не раз оскорбили и его, и его мать. За странными «но-го-хо-ро-то» их тайного языка Джошу отчетливо слышались щебечущие, зевающие интонации, с какими брат и сестра говорили обычно; на то, как разговаривала няня, это совсем не походило. Еще один двоюродный брат, Томас, смотрел на него так, точно с трудом понимал, что Джош тут делает. Это над ним они, по их собственному выражению, «подщучивали», когда Джоша не было. Над тем, что Томас любит сладкое, как босяк, и тем, что ему не дается японский, – да и чего (по словам Тамары) ждать от семилетки. Маленькая Тревор сидела с перемазанным тостом с отрешенным взглядом на личике, перемазанном мармеладом, ждала добавки и думала о своем. Джош был убежден, что скоро Тревор будет похуже, чем все остальные.
– Похоже, погода сегодня ожидается отличная, – сказал дядя Стивен. – У кого какие планы?
Джош в отчаянии посмотрел на маму. Ложка с подушечками в ее руке замерла; она едва заметно покачала головой. Ей не хотелось, чтобы он открывал рот. Джош подумал о книге, которую начал читать вчера (сильный дождь не пустил его гулять): он думал о Бевисе
[17], о том, как он бегал делать запруду в ручье, чтобы ловить лягушек и форель голыми руками. Каким чудесным был «Бевис»! Как ему хотелось остаться дома, устроиться в тихом уголке и почитать о его приключениях, а кузены пусть себе рыщут на улице и ловят форель по-настоящему. За пределами усадьбы были Трущобы – и мерзкие деревенские дети, которые пинали камни и давили лягушек. И от этого становилось еще жутче.
– Хочу, чтобы вы, дети, мне на глаза не показывались до самого обеда, – сказал он. – Особенно это касается тебя, Джошуа.
– Джош не любит «грязь», – сказала Тамара, вспоминая его слова, сказанные давным-давно, когда он не захотел садиться на землю на заливном лугу по ее требованию. – Он ее не выносит. Думает, она ужасна. И никуда сегодня не пойдет.
– Ерунда, – сказал дядя Стивен. Опустил газету и посмотрел поверх очков на Тамару по другую сторону стола. Говорил он, однако же, с Джошем. – День сегодня прекрасный.
– Хо-то-го-со-мо-то Джош, – сказал Треско.
– То-го-ро-мо-со Джош пойдет, – подхватила Тамара. Няня-японка воздела очи горе и покачала головой, разочарованно присвистнув. – Там будет слегка грязновато, думаю. Но я ни разу не слышала, чтобы от этого умирали.
– Джош хочет гулять, – проворковала тетя Блоссом. Она с добродушным вниманием наблюдала за происходящим, ласково улыбалась – и понимала все неправильно. – Думаешь, в Брайтоне нет свежего воздуха? Да Джош о нем побольше твоего знает – он же живет на Ла-Манше.
– Пойдем в лес, – сказал Треско. – Можно взять ружье, пап?
– Конечно, нет, – ответил дядя Стивен. – Найдешь себе другие развлечения.
– Какой милый способ провести утро, – сказала мама. – Просто болтаться в лесу. Не могу представить ничего веселее. Вы непременно найдете там что-нибудь весьма захватывающее.
Дядя Стивен, опустив свою «Дейли телеграф», сказал:
– Весьма… захватывающее? Вот это ты, Кэтрин, даешь. Мощно. Очень по-брайтонски. Звучит как… как…
– О, вы знаете, что я хотела сказать!
Мама всегда так говорила, когда понимала, что не права. Но Джош не видел, в чем именно она не права. Ничего лучшего нельзя было сказать о том, что случится, когда они попадут во мрак лесной чащи с багряным отсветом на кончиках деревьев; в мир, простирающийся за лугом, за низенькой живой изгородью, дикий мир, который дядя Стивен купил пару лет назад и никак не может решить, что с ним делать. Джошу захотелось обратно в Брайтон, где можно говорить «весьма захватывающее» столько раз, сколько захочешь.
2
– Есть новости из Шеффилда? – спросил Стивен, откладывая газету со вздохом и шорохом бумаги.
– Никаких, – ответила Блоссом. – Говорила с папой вчера вечером, спросила, как мама, а он сказал: «О, прекрасно, прекрасно!» – и тут же начал рассказывать длинную историю про соседей. Я так и не поняла, стоит нам приезжать или нет.
– Прошу тебя, не надо ехать туда без крайней необходимости, – сказал Стивен.
– Я люблю бабушку и дедушку, – сказала Тамара. – И прекрасный южный Йоркшир, и больше всего – Шеффилд.
– Замолчи, мерзкая маленькая снобка! – взвилась Блоссом. – Это уже совсем ни в какие ворота.
– А что за новые соседи? – поинтересовалась Кэтрин.
– Папа о них то и дело рассказывает, – сказала Блоссом. – У них был какой-то праздник, и, вот ужас-то, кто-то чуть не умер, но обошлось.
В этом доме в Девоншире они жили вот уже семь лет. Сколотил в Сити небольшое состояние, рассказывал всем Стивен, вот и вложился: всегда мечтал прикупить домик в деревне и вести, как он выражался, растительную жизнь. А где рос сам Стивен? На окраинах, в захудалом городишке в одном из ближайших к столице графств, в Бедфордшире – и объяснения, и формулировки рознились. Блоссом знала, где он рос на самом деле. В аккуратном домике с подъездной дорожкой в виде половинки подковы и красными остроконечными коньками крыши; первое, что бросалось в глаза в спальне на втором этаже, – прикроватный столик его матери, голубой с позолотой. Симпатичный домик, и родители Стивена радостно жили в нем еще тогда, когда Блоссом вышла за их сына. Теперь же они обитали в белом квадратном особняке времен Регентства по дороге, вымощенной коричневым – цвета цыплят в эджбастонском соусе – камнем, ведущей к морю. Этот дом им купил Стивен, и они занимали три комнаты из тринадцати. Все меньше и меньше оставалось тех, кто знал, что хозяин особняка вырос вовсе не здесь.
