Доктор Марио решил покинуть дом Спинстеров со своей подругой Лавинией и найти работу. Они с Марио это обсудили, решив, что из длинного списка профессий для взрослых – регистратор в поликлинике, терапевт, рентгенолог (как Тим), медсестра, машинист поезда, педиатр, секретарь, профессор, гобоист, учитель, полисмен, директор школы, раздатчица в школьной столовой, онколог или водитель «скорой помощи» – выбирают машиниста поезда. Лавиния толком не знала, где берут в машинисты, но полагала, что главная железнодорожная станция находится в самой середине города, а середина – если спуститься с холма. Так что Лавиния вышла из дома и быстро зашагала рядом с доктором Марио, а мама махала им с крыльца, и малыш Хью тоже – или, скорее, мама взяла его ручонку и легонько потрясла. Хорошо, что с ней был доктор Марио. В одиночку Лавиния бы в жизни на такое не решилась.
Они спускались под сенью безмятежных деревьев. Лавиния точно помнит, что светило солнце, но листва была столь густа, что на нее падала лишь зеленоватая тень. В конце дороги можно было повернуть налево и добраться до Кросспула, магазинов и школы: черные стены и надпись «ДЛЯ ДЕВОЧЕК» на воротах, хотя войти мог любой, хоть девочка, хоть мальчик. А если повернуть направо, можно спуститься с холма, и, думала Лавиния, если, дойдя до Фулвуд-роуд, свернуть налево, будет Брумхилл, а потом – центр города. Им туда.
На холм, ей навстречу, поднималась пара стариков: дама в шляпке и странном пушистом желтом пальто и некто, кого Лавиния определила как мужчину. В солнечном свете можно было видеть сквозь его волосы. Казалось, их совсем не осталось – лишь легкое облачко, прилипшее к голове, сквозь которое просвечивала кожа. Лавиния не знала ни одного из стариков и очень испугалась, что очутилась в месте, где никому не известно, ни кто она, ни где живет. Та, кто совершенно определенно была женщиной, посмотрела на нее. Лавиния решила, что сейчас незнакомка ей что-то скажет, и, взмахнув руками, прибавила ходу, точно не видя никого перед собой. Пять минут спустя они с доктором Марио бодро и храбро дошагали до конца дороги – и очутились у оживленной автострады. Лавиния была почти уверена, что здесь предполагается повернуть налево и спуститься с холма, а потом дойти до Брумхилла. Но дорога сначала ныряла, а потом поднималась вновь. Она запуталась и обернулась к доктору Марио, чтобы спросить, что он думает по этому поводу. Но его не было. Он исчез. И тогда Лавиния ощутила: она играла в игру, глупую игру, все это выдумано, и доктор Марио тоже, и он не поможет от запаха бензина, ослепляющего блеска металла и нелюбопытных равнодушных глаз пассажирок проезжавших мимо машин. Она совершила чудовищную ошибку.
И тут вдруг появилась мама – поравнялась с ней, точно тоже собиралась переходить дорогу. Посмотрела направо, потом налево, потом опять направо – как учили маленьких пешеходов в детской передаче Зеленого Креста, и потом с необычайно удивленным видом воскликнула: «Лавиния! Как я рада тебя видеть! Я тут подумала: неплохо бы в такой чудесный день выпить чашку чаю или бокал лимонада с мякотью. И, мне кажется, я знаю, с кем это лучше всего сделать, – она живет совсем недалеко и будет рада нас видеть. Это Паулина. Хочешь, сходим к ней и выпьем чаю или сока?»
Паулина была учительницей музыки – преподавала игру на фортепиано (говорили, что когда Лавиния чуть подрастет, то, может, пойдет у нее учиться), а еще на флейте и блокфлейте. Ее муж, музыкант, некогда играл на скрипке в знаменитом манчестерском оркестре Халле, но потом у него начались проблемы с нервами. Теперь он играл в квартете Эдварда Карпентера и тоже преподавал музыку, но более старшим и способным детям. Жили они в необыкновенном доме: повсюду лежали музыкальные инструменты, на которых разрешалось пробовать играть, целых два пианино, а на стенах висели удивительные картины, и, смотря на них, ты вдруг обнаруживал, что сочиняешь историю; но самое замечательное – у них имелась бумага с автографом Бетховена. В особенной рамке. Чтобы понять, насколько важна эта вещица, надо было знать, кто такой Бетховен. Паулина страшно обрадовалась Лавинии и сделала ей лимонад ровно с таким количеством мякоти, с каким, казалось, не умел делать ни один взрослый и какое Лавиния особенно любила: ровно четверть стакана. Если бы это увидел папа, он непременно спросил бы что-нибудь в духе: «А в твоем соке вообще есть вода?» Паулина попросила ее сказать, когда хватит, и перестала накладывать мякоть только тогда, когда услышала: «Хватит». Воду она наливала из специальной бутыли, стоявшей на пианино, – из серого фарфора, украшенной лицом шаловливого гнома: глаза навыкате и нос в бородавках. Лавиния совершенно забыла, что не любит незнакомых людей, – да и какая же Паулина незнакомая? А потом она разрешила Лавинии попробовать сыграть на флейте. Надо было дуть в нее – как дуешь в бутылку из-под молока. Было трудно, и поначалу у нее вообще не получалось издать ни малейшего звука – и вдруг он полился, точно заиграла та самая флейта на записи. «Ну вот видишь?» – сказала мама.
Очень скоро настала пора возвращаться домой, и Лавиния взяла маму за руку. Всю дорогу наверх она рассказывала о своем приключении. Мама смеялась, а один раз подняла Лавинию и расцеловала – мама так хорошо пахла, всегда была так чисто одета, а руки ее были теплыми и сухими. И, прямо перед тем как вернуться в дом, перед тем как Блоссом и Лео, державший маленького Хью на согнутой руке, встали с лужайки под вишней, она наклонилась и задала вопрос, которого Лавиния уже не забудет: «Ты ведь запомнишь этот день на всю жизнь, да?» Так и случилось. Она всегда это знала. На дворе стоял 1968 или 1969 год, в этот день она поняла, что доктор Марио ушел, зато мама всегда будет с ней.
Глава третья
1
Дом тети Блоссом был как мультяшный дворец. Ожившая, наскоро нарисованная иллюстрация, какие Джош видел только в папиных газетах. Озеро с лебедями, запертый шкаф с оружием, которое никому не разрешалось трогать, и комнаты с названиями из книг. Однажды он забыл об этом и сказал в классе, что у тети Блоссом в утренней столовой
[15] у камина сидит фарфоровый мопс. На него уставились полкласса и даже учительница (мисс Хартли), а кое-кто и посмеялся над ним. Потом его друг Эндрю спросил: «А почему только утренняя? Что, днем и вечером они едят где-то еще?» И тогда Джош окончательно уверился, что для себя приравнял дом тети Блоссом к тем, о каких читал в книжках: Незерфильд, мыза Скворцов, дом Жаба и Бладли Корт
[16]. Чистенький кирпичный фасад над посыпанной гравием круглой площадкой, подъездная дорожка, обсаженная азалиями, открытая галерея над прудом и сбегающая к ней лужайка. Тетя Блоссом, должно быть, очень старалась поддерживать эту картину, и у нее почти получалось, но Джошу все равно что-то казалось неубедительным. С высоко поднятой головой, расправив плечи, она все равно смахивала на актрису, занятую в роли полгода и решившую играть ее ежедневно до десяти вечера. Разве это так уж нечестно? Она была самой маленькой в семье, меньше папы, даже Томас сейчас почти с нее ростом. Ей требовалось ощущать собственную значимость.
