– Я знаю, что ты хочешь сказать, – нарушила молчание Назия. – Ты прикидываешь, что бы сейчас делал Рафик.
И после пятидесяти лет брака жена все еще могла удивить его. Она настолько понимала ход его мысли, что им удавалось не больше чем минут за семь заново вспомнить старый спор от начала до конца.
– Да, – сказал он. – Я как раз про него вспомнил. Но вряд ли мы узнаем, что с ним сталось; не говоря уже о том, что бы он теперь делал, останься в живых.
– Уже забываю, как он выглядел. Как и все остальное. Когда я думаю о нем, я вспоминаю ту фотографию, а не его самого. Я начала забывать, как выглядел папин дом. Да и тот, думаю, давно изменился.
– Интересно, что тому виной – расстояние или время?
– Что ты имеешь в виду?
– Мы стали другими. Но оттого ли, что прошло пятьдесят лет, или оттого, что мы теперь в другой части света? Может, мы изменились потому, что уехали в семьдесят шестом? Вот Хилари не изменился, да и Рафик тоже. А они никуда не уезжали.
– Если я доживу до ста, – заявила Назия, – и мне напишут, что обнаружено тело Рафика, я поеду и похороню его, как положено. И пусть мне будет сто лет. Все равно.
– Думаешь, он тоже приехал бы сюда? Как и все мы? Ему было бы шестьдесят три. Ерунда, а не возраст. Просто не могу представить.
– Он бы остался. Не уехал бы, как мы, не удрал бы, все бросив. С момента, когда человек вступает в Освободительную армию – обратного пути нет.
– Может, и нет, – ответил Шариф. – Я не представляю, как бы он жил теперь. Как женился бы и обзавелся детьми; не вижу его в окружении внуков, которым он рассказывает, как сражался в рядах Мухти-бахини. Полагаю, он знал, что погибнет. Вот только ожидал, что получит пулю в бою и умрет героем. А не от рук капитана Каюма и ему подобных, что стучатся в дверь посреди ночи. И того человека, который отрезал Рафику клок волос! Никогда не забуду.
– Не думай об этом.
– Ладно, завтра день рождения Хилари. Не надо думать о Дагестане и о Мафузе. Ты права.
– В чем?
– Что нужно было позвонить. Но не говорить. Мы все сделали как надо. Там что – Блоссом, в саду? Кажется, дает указания. Сходить? Все равно торт относить.
Блоссом с Расселлом приехали полчаса назад: она водила отлично и уверенно и не собиралась соблюдать скоростной режим, если это означало лишние полчаса в компании племянника. Каковой скрючился теперь на полу в гостиной; дверь во внутренний дворик была открыта. Он не удосужился снять длинное кожаное пальто, и круглая спина поблескивала на закатном солнце, точно гигантская черная опухоль. Он пялился в глаза Гертруды, которой было плевать на весь мир. Позади него стоял его дед, пытаясь понять, что делает Блоссом.
– Папа, оставайся там! – кричала она. – Ты тут не нужен. Лавиния, Джереми, Джош и Томас приедут с минуты на минуту. Им не надо открывать двери. Пап, стой где стоишь. А вот и они. Что я говорила? Расселл! Иди открой маме. Расселл. Расселл. Расселл! Ну и ребенок! – обратилась она к одному из троих мужчин, нанятых Омитом для того, чтобы все устроить. – Поверить не могу: мой пятнадцатилетний племянник сидит, а его столетний дед ковыляет открывать дверь! Отвратительно! Мой отец родился в Первую мировую. И заслужил право ничего больше не делать, вот что я скажу.
– Ну, он прекрасно сохранился, – ввернул один из парней, симпатичный полукровка. Троица покладистых парней из манчестерской конторы работала поразительно слаженно, получив от Раджи и Омита подробные, точные указания. – Иные и в восемьдесят куда хуже. Вот мой де…
Блоссом терпеливо выслушала еще три фразы.
– Но вот сцена, – она вновь вернула разговор в деловое русло, – разве она не слишком близко к шатру? По-моему, это же опасно. Еще не хватало, чтобы он загорелся от пары искр. Когда у нас был загородный дом и мы пускали фейерверки, это делалось метрах в ста от чего бы то ни было. А тут и двадцати не наберется.
– Двадцать пять, – поправил второй рабочий, постарше, мрачного вида. – Мы измеряли. Это совершенно точно больше, чем рекомендованный минимум. Все совершенно безопасно.
– Мы делаем это не первый раз, – ввернул полукровка (его зовут Ральф, вспомнила Блоссом). – В Манчестере футболистам и их женам подавай самый большой шатер, чтобы на весь сад, и самый большой фейерверк. А у нас тут все по минимуму. Поверьте, как только едва разбогатевшие требуют всего самого большого, мы знаем, как им отказать. В вашем же случае все в порядке.
– Лавиния, дорогуша, – позвала Блоссом. – Перестань обниматься с папой и идите с Джошем сюда, нужно посоветоваться. Как считаешь? Этот шелк, он полощется на ветру – и если даже мы не загоримся, то на небо точно посмотреть никто не сможет.
– А какая будет погода? – вошел Джош, ведя за руку деда.
– Отличная, – ответила Лавиния. – Кажется, еще дней пять будет солнце.
– Ну, тогда я вообще не понимаю, зачем нужен шатер, – сказал Джош. – Почему бы не снять его и не поужинать на открытом воздухе? Вполне тепло.
Хилари слегка подергал внука за руку и что-то пробормотал. Вид у него сделался обеспокоенный. Джош попросил его повторить.
– Дедушка хочет шатер, – покорно сказал он. – Омит ведь, судя по всему, очень старался, ну и теперь дедушка хочет шатер на день рождения. У него никогда не было шатра. Беру свои слова обратно, дед. Будет тебе шатер. Красивый какой.
– Все будет отлично, сэр, – примирительно, неуверенно и добродушно сказал Ральф.
И правда – Хилари был живчик. Завтра ему стукнет сто лет! Что, съели? Мало кто доживает до ста. Если кто решит написать его биографию, начнет со слов: «Жизнь замечательного Хилари Спинстера началась во время Первой мировой войны. Он видел…» А что он, собственно, видел? Ублюдка Джереми Корбайна на посту лидера лейбористов? Этого недоумка на посту американского президента? Господи, да его скоро все забудут. Независимость Южного Судана? Не был там, да и вообще не знал, что таковой существует. Ничего-то интересного не происходит в последнее время. Если старушка королева вдруг прикажет долго жить, будут говорить, что он дожил до царствования короля Карла Третьего, или Георга Шестого, или как там будут звать нового монарха. Вечно все помнят такие штуки, когда забывают войны и политиков. В «Полных нолях», его любимой телевикторине, эти идиоты не помнили, как звали министра финансов двадцатилетней давности! (Ламонт. Или Кларк. Он проверил себя.)
– Если бы я написал автобиографию… – сказал он внуку, который держал его за руку. (Кстати, чей это сын?)
– А и напиши. Будет очень интересно.
– Все в этом мире маловажно, кроме того, что не важно совсем, – процитировал Хилари. – Знаешь, кто это сказал?
– Лорд Солсбери, – последовал ответ. – Знаю. Он еще до тебя это сказал.
Джош, вот как его зовут, вспомнил Хилари. Тот самый, которого взяла в дом Блоссом. И еще есть, и правнуки тоже. На них проклятие Спинстеров не подействовало: все выше метра семидесяти двух. У одного из сыновей Блоссом у самого шестеро детей. У того из его внуков, кто выглядит жутче всех: бардак на голове, нечесаные дреды, да еще и блондинистые. Абсурд! А уж жена! Дети буйные, но забавные. А у всех внуков есть дети? Тот, кто вел его за руку, Джош, с седеющими висками, – самый славный. А вот еще один, с кислым, неодобрительным видом читает «Радио Таймс», сидя в кресле, – Томас. И единственное достижение бедняжки Лавинии: до сих пор не снял кожаное пальто, да и вообще выглядит как серийный убийца – Расселл. И жирный, что твой хряк. Никто из них – ни один! – не стал врачом. Ну и ливень. Но посмотрите-ка на Хилари! Ему сто лет, и завтра на его день рождения соберется сорок человек. Не все в его возрасте могут похвастаться и третью такой компании. Хилари не приходил на ум ни один. Королева рада была бы прислать ему поздравительную телеграмму, если бы кто этим озаботился. Не всякий доживает до его лет.
