– Кто Вы? Что вам здесь нужно?
Я не сразу понял, что его слова прозвучали на прекрасном английском. Слишком уж не гармонировал язык Шекспира и Диккенса с грязной лачугой и жалким видом ее обитателя.
– Прошу прощенья, герр Хайдеггер. – растерянно произнес я. – доктор Бауэр предупреждал меня о ваших странностях… но я не предполагал…
– Видимо, дорогой вы растеряли представления об элементарных приличиях? – его тонкие губы сложились в холодной усмешке. – Доктор Бауэр передал вам что-нибудь для меня.
Я поспешно достал письмо.
Хайдеггер брезгливо принял бумажку двумя пальцами, словно этот предмет далекого цивилизованного быта таил в себе что-то физически неприятное. Такое поведение ученого казалось тем более странным, что источником грязи и зловония во дворе был он сам. Пробежав письмо глазами, Хайдеггер кивнул.
– Передайте доктору Бауэру, что я согласен. – сухо сказал он и, не удостоив меня больше ни словом, повернулся ко мне спиной.
Следующим утром он и несколько непальцев присоединились к нам качестве экспедиционных рабочих, а еще через день мы погрузили наше имущество на два грузовика и поехали к месту старта экспедиции на горный перевал. Там нас уже ждали купленные у местных жителей мулы, которых мы навьючили нашими вещами. Пришлось основательно поработать. Меня страшно злил секретарь лорда Карригана, который повсюду лез и высокомерным тоном давал указания. В конце концов все было готово, и мы, переехав мост через речку, двинулись в горы.
Первый переход продолжался более суток, с небольшими остановками, чтобы напоить мулов. Питались мы консервами и различными американскими концентратами в брикетах и небольших упаковках. В четыре часа пополудни следующего дня проводник Тохто решил, что мулам надо отдохнуть. О человеческой усталости здесь, как впрочем и везде в Азии, говорить было не принято.
Мы на удивление быстро разбили лагерь, но и тут мне не повезло, так как нас поселили в одну палатку с Лабриманом, который сразу заявил, что боится, как бы с меня на него не переползли фронтовые вши. Затем он отделился непроницаемой стеной из поклажи, через которую глухо спросил, не храплю ли я во сне и потребовал моего согласия будить меня в подобных случаях.
Пока мы рассовывали вещи по палаткам, Томсон и Кларк наладили рацию. Точнее, это была целая переносная радиостанция. Услышав сладостные позывные новостей, Лабриман тотчас же отправился слушать Би-Би-Си, сетуя при этом на отсутствие свежих номеров "Таймс". Как только он убрался, мне стало намного легче, и я начал озираться по сторонам.
Больше всего меня поразило поведение Томаса Хайдеггера. Теперь его звали Рампа, и ни один антрополог мира не отличил бы этого человека от других тибетцев. Он полностью растворялся среди непальцев, а с нами общался исключительно на ломаном английском. Сами рабочие видели в нем какой-то авторитет и вели себя с Ромпой очень почтительно. Во время коротких передышек он что-то им рассказывал, и они слушали, раскрыв рты. Я видел перед собой идеал антрополога, его умение слиться с враждебным европейцу миром вызывало у меня глубокое уважение.
Профессор Бауэр и Макс Штранге поселились вместе и все время что-то живо обсуждали. Степлтон отправился беседовать со Шлиссенджером, который разжигал костер. Сначала это пытались сделать тибетцы под руководством Тохто, но Абрахаму что-то не понравилось, и он решил взять дело в свои руки. С этой работой американец справлялся на удивление хорошо. Через пятнадцать минут над лагерем взметнулся настоящий огненный столп. Потеплело и посветлело, несмотря на то, что к вечеру температура упала почти до нуля.
Я сидел у палатки и рассматривал лица тех, кто постепенно перебирался к костру. Мои мысли рассеянно блуждали. "Любая наука – набор мифов, – думал я, – не более того. Даже наша антропология. Казалось бы куда точнее? А что на практике? К примеру, лорд Карриган, граф Шеффилд. Что он представляет собой с точки зрения практической антропологии? Если всмотреться, то станет ясно, что этот тип лица принадлежит вовсе не англосаксу. И соотношение долей черепа у него весьма характерное. Это самый обыкновенный среднеевропейский еврей, из Румынии или Венгрии. Но тем не менее он – лорд, граф, аристократ с блестящей родословной. Не исключено, конечно, что у его мамы случился роман с каким-нибудь австро-венгерским коммерсантом…
Или возьмем Абрахама Шлиссенджера, который, согласно документам, стопроцентный рижский еврей. Тут, видно, была подобная история. Пока его папа пел в хоральной синагоге, мамаша успела спутаться то ли с латышским хуторянином, то ли с русским офицером. В результате – ярко выраженный балто-славянский тип черепа, светлые волосы, прямой нос. В Германии Шлиссенджера сочли бы настоящим "фольксдойче"».
Эйб по-хозяйски расхаживал вокруг костра и подбрасывал в него ветки.
– Айзек, костер нужен совсем не для приготовления горячей пищи. – пояснял он. – Здесь живут волки, которые только и ждут, чтобы мы оставили мулов без присмотра.
Степлтон посмотрел на часы и достал из рюкзака свечи.
– Очень хорошо, – сказал он, – что мы сделали остановку именно вечером в начале субботы. По возможности даже в таких условиям я стараюсь соблюдать Закон. Как бы тебя это не смешило!
С этими словами Айзек пошел к палатке.
– Эй, ребе Айзек! – закричал Шлиссенджер. – Палатка горит десять секунд, и никакой Иегова тебя не спасет, если ты вздумаешь ее поджечь!
Айзек расстроился. Несмотря на явное расположение друг к другу, Степлтон и Шлиссенджер, как на грех, постоянно впадали в соблазн теософских споров. Я еще во время первого разговора на аэродроме заметил, что Абрахам, судя по всему, не унаследовал от родителей традиционалистской религиозности.
– Не обижайся, – Эйб остановил было собравшегося уходить Степлтона, – от твоей ортодоксальности один вред. Вот у нас, например, есть замечательные консервы, а ты их есть не будешь, потому что они свиные. Завтра всем придется ворочать тики, а ты намереваешься бездельничать, ссылаясь на заветы Бога.
Между Айзеком и Эйбом завязалась оживленная богословская дискуссия, к которой прислушивался только Рампа. Он сидел у костра и пытался сделать вид, что ничего не понимает. Это у него плохо получалось. Видимо, интеллектуальные споры были когда-то его стихией. Я отвлекся, а когда вновь вернулся к реальности, спор ушел уже очень далеко от первоначальной темы. Все вокруг сидели и смотрели на Шлиссенджера, а он поворачивал палкой в костре и ораторствовал:
– У каждого места на Земле есть свой миф. Вот мы идем по Тибетскому плоскогорью, а ведь тут переплетаются мифические представления всех времен и народов. Вам, мистер Степлтон, будет интересно узнать, что некоторые раввины считают, будто именно здесь живут потерянные десять колен Израилевых. В Средние Века евреи Европы и Западной Азии с удивительным постоянством получали от них письма. Я когда-то читал про путешествие иерусалимского раввина Баруха Гада в Персию в 1640 году. Дорогой на досточтимого рабби напали разбойники, все отобрали и бросили в пустыне умирать. И вот видит Барух огромного всадника на огромном коне, и обращается к нему всадник на языке Библии, и говорит, что скачет из далекой земли, где живут эти самые потерянные колена, зовут же его Малкиэль. Рабби Барух передал ему письмо, а вскоре тот доставил ответ, где сыновья десяти колен писали, что не могут встретиться со своими братьями, ибо течет в их краях река Самбатион, которую нельзя переплыть, ибо дробит она железные горы и города сносит на своем пути. Лишь по субботам замирает река, но евреям запрещено двигаться с места в шаббат. Некоторые мудрецы говорили, что Самбатион – это Ганг. Другие же верили, будто Самбатион не река, а дорога через Тибет. И вот теперь мы с вами плывем по Самбатиону…
